Мучения уголовно-процессуального характера были прерваны с наступлением вечера. Все – и члены оперативно-разыскной группы, и подозреваемые, и милицейско-прокурорское начальство, и любопытные за забором – вымотались и устали до последней степени. Мучения дальнейшие (новые допросы, очные ставки, экспертизы и какие-то еще более радикальные следственные действия по делу об убийстве Марины Ивановны Зверевой, Андрея Шипова и Майи Тихоновны Даро) решено было отложить до следующего дня.

Сидоров как в воду глядел: никого из потенциальных подозреваемых и на этот раз задерживать не стали (и это показалось всем весьма зловещим предзнаменованием). В доме остались на круглосуточное дежурство двое сотрудников милиции. И все снова погрузились в могильную тишину…

Около восьми вечера Кравченко, терзаемый голодом, сместился на кухню. Домработница, сраженная горем, видимо, уже пустила там все на самотек: из крана капает вода – долбит по раковине из нержавейки, створки изящной дубовой финской горки распахнуты настежь, посуда – на полу (не что иное, как разрушительные следы повального обыска. Только вот что искали стражи порядка на кухне?). На столе – сам черт ногу сломит: стопки грязных тарелок, объедки, выплеснутая заварка.

Кравченко открыл огромный, точно айсберг, роскошный холодильник. Авось хоть тут-то обыска не было! Мечталось изъять нечто аппетитное и уже готовое к немедленному употреблению, чтобы даже не разогревать. Так, ветчина – отлично, сыр, майонез, пару маринованных огурчиков стянем да банку оливок с луком – это гостинец для упавшего духом Мещерского. А теперь хлеб…

– Хотите, кофе сварю?

Кравченко обернулся: на пороге кухни Агахан Файруз. В глубоком трауре – вместо костюма с иголочки черные брюки, черный шерстяной свитер, черные, начищенные до блеска туфли. Взгляд тоже «черный», мрачный, глаза обведены темными кругами.

– Благодарю, Агахан. Мне не хочется кофе на ночь.

– Раз так – давайте ужинать, – секретарь брезгливо сгреб со стола грязные тарелки и свалил их в мойку, вытер стол салфеткой. – Прошу.

– Спасибо, – Кравченко чувствовал себя неловко: есть хотелось зверски, но вместе с тем – странное дело – в присутствии иранца он ощущал себя непреодолимо скованным и смущенным. «Так вот что означает мудрый совет: не вкушай пищи в доме врага», – подумал он.

Ужинали они быстро и молча. Доев, Кравченко встал.

– Вы куда? – тихо спросил Файруз. – К себе?

– Нет. Пойду в зале посижу. Девять часов всего.

– А можно мне побыть с вами, Вадим? – голос Агахана звучал глухо. – Я не могу сейчас быть один.

– Конечно. Идемте.

– Только сначала я заварю чай, особенный, тот, что у меня дома называют фенджанах.

– Хорошо, Агахан, спасибо.

– А как вы считаете, этим нашим… сторожам, – иранец кивнул на двери холла, где в кресле сидел один из милиционеров (второй расположился в коридоре наверху так, чтобы присматривать за спальнями домочадцев), – стоит предложить перекусить?

– Предложите. Но думаю – они откажутся.

Секретарь понял, мрачно кивнул.

Кравченко перешел в музыкальный зал. «Где все? – размышлял он. – Закрылись по своим комнатам, выжидают каждый в своей норе. Кто-то горюет, а кто-то…»

Минут через пять Файруз принес мельхиоровый поднос, на котором стоял китайский фарфоровый чайник и крохотные серебряные стаканчики.

– Угощайтесь, Вадим. – Он налил в стаканчик чаю, похожего на деготь.

Кравченко попробовал – чифирь чистейшей воды, но бодрит лучше, чем кофе.

– Агахан, вам страшно? – спросил он напрямик.

– Да.

– И вы, как и все в этой семье, – Кравченко выделил это слово особо, – не понимаете, что здесь происходит?

– Нет, клянусь.

– И вы даже никого не подозреваете? Совсем никого?

Файруз молча подлил еще чаю.

– Если вы не убийца, а мне, честное слово, очень хочется в это верить, вас же форменно подставили с этим колодцем, с убийством Андрея.

Иранец по-прежнему молчал.

– Ваша комната ближе всех к спальне Марины Ивановны, – не сдавался Кравченко. – И вы ничего не слышали?

– Я крепко сплю.

– Но в доме и прежде кто-то бродил по ночам! Вспомните, как тогда испугалась Марина Ивановна. Кто-то ведь уже пытался к ней однажды проникнуть. Неужели, по-вашему, и тогда это тоже был Егор?

– Майя Тихоновна страдала бессонницей. Она всем об этом рассказывала.

– Выходит, по-вашему, это она путешествовала как привидение?

Файруз вращал пустой стаканчик в пальцах.

– Вы же в глубине души подозреваете Новлянского, Агахан, – не выдержал Кравченко. – Разве это не так? Я же видел, как вы вчера на него смотрели.

– Мне казалось, Вадим, что… – иранец снова надолго умолк. – Словом, вчера утром мне, может быть, что-то в этом роде и показалось. Но Марина Ивановна тогда была жива. А теперь с ее смертью…

– Что, что с ее смертью?

– Она умерла, и все, все изменится в одночасье. – Секретарь снова начал волноваться, снова в его правильную русскую речь закралась ошибка: – Я живу в этой семье три года. Мне казалось, я хорошо знаю здесь всех. А сейчас у меня такое чувство – это совершенно незнакомые мне люди. Вернее, бафарманд, извинет, я путано выражаюсь… Ну, Марина Ивановна была солнцем этого маленького мира. И вот солнце погасло. Разве солнце, что светит в нашем большом мире, может погаснуть из-за обычных денег, пусть даже их очень, очень много? Никогда такого не случится. Если солнце погасло – это означает катастрофу, значит, произошло нечто чудовищное в самом мире, в нашей природе. Так же и здесь. Я чувствую, Вадим, произошло нечто чудовищное…

Кравченко мало что уразумел из этой образной восточной риторики. Одно только: секретарь вроде бы отвергает версию наследства, денег. «Нечто чудовищное…» А в результате три убийства. Но большего, видимо, от Файруза ждать уже не приходилось, он снова замкнулся в мрачном молчании. И тогда Кравченко решил подъехать к нему с другого конца.

– А что вы сами намерены делать, Агахан, когда всему этому ужасу все же настанет конец?

– Буду искать работу.

– Значит, не останетесь здесь?

– Нет. Я работал у Марины Ивановны. Служил ей и ее семье. Ее нет, семьи – тоже нет, есть стая волков и шакалов. Больно это осознавать. Но все равно, эти три года, что я провел здесь, возле нее, – лучшие в моей жизни. Она была великой женщиной, Вадим. Без нее мир – пуст.

Тут Кравченко отчего-то вдруг вспомнилась некая интердевочка Алина из бара на городской площади, которую посещал этот парень. А может, все дело в том, что секретарь втайне любил свою хозяйку? Ревновал ее, глушил свою тоску у проституток и в конце концов решился на… Но он тут же усомнился в своей догадке.

– У вас о ней сложилось ложное представление. Я вас понимаю, Вадим, – продолжал Агахан тихо. – Но мы все забыли, что спальня женщины священна. Посторонние туда заходить не должны. А мы зашли. И увидели то, что видеть было нельзя. А кому от этого стало хуже? Только нам самим.

– Агахан, а у вас на родине… ну, я про женщин хочу спросить, – хмыкнул Кравченко. – Ваши женщины очень отличаются от наших?

– Я уехал из дома юнцом. Моя первая женщина была русской. Это была такая любовь.

– Я не об этом. Хотя и об этом тоже…

– А, я понял. И отвечу так: если на Востоке женщина носит чадру, то это не только от избытка смирения. Некоторые прячут лицо, чтобы мир не обуглился от их огненных глаз.

– Красиво сказано, мда-а, вы прямо поэт, Файруз, и по-русски здорово говорите, и языков вон сколько знаете. – Кравченко смотрел в черное окно: вот и еще одна ночь наступает. Новая ночь печали и страха.

– Сегодня мне звонили люди. У Марины Ивановны весь октябрь уже по дням расписан, – продолжил секретарь. – После этого отдыха запланированы поездки, встречи: Фестиваль альтернативной музыки, приглашение на празднование юбилея Монтсеррат Кабалье, переговоры с дирекцией оперного театра в Сан-Франциско. Мир постоянно ее – как это правильно сказать по-русски? – тормошил, да, тревожил. Она была всеми востребована, вечно занята, вокруг нее всегда были люди. А теперь что я скажу им всем? Что она мертва и больше уже ничего не будет? Неужели больше совсем ничего?