– Возможно, я до всего этого дотрагивался вчера утром, а не сегодня. Вчера мы все находились в спальне Марины Ивановны и при нашей общей беседе присутствовал старший оперуполномоченный Сидоров.

– О чем же шла беседа?

– Я не готов отвечать на этот вопрос. Спросите об этом у сотрудника милиции.

– Хорошо, к этому мы вернемся позже. А что еще вы увидели в спальне?

– Еще? Задернутые шторы, на столике – чашка. Чай на донышке. Она таблетки запивала, видимо… Никакого особого беспорядка. Даже тапочки ее стояли очень ровно на ковре. Все было обычно, кроме… этот ее поясок от халата…

– Минуту. О нем позже. Ключ, что с ним?

– Торчал в замке – она обычно запиралась изнутри.

– Но когда вы постучали, дверь оказалась незапертой?

– Да, я толкнул, и дверь открылась.

– В котором часу вы вчера вечером легли спать?

– В начале первого. Заснул около двух, наверное. Сергей тоже.

– Говорите за себя. Вы читали?

– Нет, просто лежал. Потом уснул – даже не заметил как. Устал. Вчера у всех нас был тяжелый день.

– А когда последний раз вы видели потерпевшую? В котором часу?

– Вчера утром. Около одиннадцати.

– Она что, со вчерашнего дня почти целые сутки не выходила из спальни?

– Нет, не выходила. Ей нездоровилось. После ужина она сообщила через домработницу, что хочет переговорить с секретарем.

– Вы видели, как гражданин Файруз покидал ее спальню?

– Нет.

– А кто-то еще при вас, кроме домработницы и секретаря, входил к гражданке Зверевой?

– При мне больше никто. Она вообще никого не хотела видеть.

– Почему же?

– Я же сказал – ей нездоровилось, вчера к ней даже «Скорая» приезжала, можете проверить.

И снова длинная пауза в разговоре. Затем новый вопрос помощника прокурора:

– Теперь о поясе от ее халата. Где он был, когда вы вошли?

– Вы же сами видели, где.

– Отвечайте, пожалуйста.

– Это было самое первое, что бросилось мне в глаза тогда… Даже не труп на постели, не подушка на ее лице, а… У нее есть халат… был… Алый такой, под цвет покрывала. Так вот. Пояс от него был перекинут через… ну, на люстре такие штуки, чтобы подвески хрустальные держать, – гнутые, бронзовые. Пояс свисал с люстры. А на одном из его концов была завязана петля.

Говоря про пояс, Кравченко вспомнил, как, вылетев из спальни, он сразу рванул наверх в комнату Шипова-младшего. Пока снизу слышались крики, вопли, рыдания Александры Порфирьевны, он, не теряя ни секунды, сдернул парня с кровати (тот вроде спал или делал вид), схватил за горло и…

– Это ты был у нее ночью?!

– Пусти! Ты что, сдурел? – Шипов со сна не понимал или опять же делал вид…

– Был, ну?!

Короткая схватка: Шипов не любил, когда его брали за горло. Но Кравченко было наплевать, что он любит, а чего не любит. И потом, в отличие от хрупкого и маленького Мещерского, он (слава богу, ни ростом, ни силой бог не обидел) даже не считал гитлерюгенда серьезным противником – мал еще, подрасти надо сначала.

Через пару секунд парень начал задыхаться.

– П-пусти, т-ты что… я…

– Ты был у нее ночью?

– Нет.

Кравченко ослабил хватку, Шипов судорожно закашлял, задышал как астматик. И тут Кравченко прошипел ему в самое ухо:

– Тогда пойди полюбуйся, как ее прикончили! Она мертва, слышишь? Ее задушили подушкой. И тебе никто теперь не поверит, что ты не спал с ней и этой ночью, мальчишка!

Он долго потом помнил и взгляд Шипова – ужасный, дикий, нечеловеческий. Так смотрят и не звери даже, а привидения, в которых мы не верим.

– Ну, что скажешь мне? Что? – Он бешено тряс его, голова Шипова моталась, как у куклы. – Сейчас менты приедут. Они не так с тобой разговаривать будут!

– Я… не был… у нее…

– Она тебя связывала? Ну? Отвечай! Приди в себя, отвечай быстро! Она связывала тебе руки поясом от красного халата, прежде чем…

– Я не понимаю… Дай я сяду… пожалуйста…

– Я сказал: приди в себя! Времени нет! Ну?

– Она… меня не связывала… Пусти меня… ну, пожалуйста… Она меня не связывала. Слышишь, ты… Я хочу к ней, где она, отпусти меня! Я не убивал! Ты слышишь меня?! Нет, нет, нет, нет!!!

Эти «нет» выталкивались из его горла, как кровь из вены…

Воспоминания прервал новый вопрос помощника прокурора, вопрос, заданный самым сухим и будничным тоном:

– А как вы, Вадим Андреевич, восприняли этот нелепый жест убийцы – пояс на люстре? По-вашему, это что-то вроде попытки подвесить труп? Инсценировка самоубийства?

– Но пояс даже завязан не был – просто перекинут: один конец свободный болтается, а на другом петля. Куда же вешать? Это было нечто вроде… демонстрации.

– Демонстрации? А чего именно?

– Пока не знаю. Но в тот миг я это воспринял именно так.

– Этим вы хотите сказать, что мы имеем дело с психически больным человеком?

– Нет. Убийца прекрасно осознает то, что он творит. Этот человек не болен. Но то, что он одержим, – для меня уже бесспорный факт, гражданин следователь.

– Все. Я сказал – все. Никаких эмоций. Никаких соплей. Ничего. Иначе будет только хуже. – Звонкая злая фраза. Ответом – молчание.

Вот уже час, как они находятся в своей комнате наверху. Кравченко сидит на подоконнике. Мещерский – на краешке кресла, прямой, точно аршин проглотивший, неподвижно уставившийся в пустоту. Кравченко говорит, говорит. Мещерский якобы слушает, но различает одни только звуки – не слова. На часах без четверти три. Позади долгие часы допросов: сразу же после приезда опергруппы домочадцев Зверевой уже в который раз развели по разным комнатам и все долбили, долбили…

В доме снова полно народу: местные стражи порядка, прокуратура почти в полном составе, областное начальство, ждут кого-то из Питера, представители РУОНа, ФСБ (к чему, господи ты боже мой – но порядок есть порядок: больше народу – больше ума. Наверное, может быть…).

Обрывки разговоров, слухи: «…Дело принимает к производству Генеральная прокуратура… ну, такая знаменитость, мировое имя… кому-то надо за все это отвечать… Только что звонили в Москву… Поставлено на контроль у министра… Помощник лично докладывал, да… Звонили с телевидения… К месту происшествия до особых распоряжений никого из посторонних, особенно представителей прессы, не допускать! Никакой информации… И надо же случиться такому скандалу! И это в то самое время, когда в Карелию на отдых собирается сам президент… Она была вхожа в самые высокие сферы… Да, последнее время жила за границей, иностранное подданство… Ее же только вчера по телевизору показывали! Как же такое возможно? Ну и вырастила семейку…»

– Я предупреждал: тут настанет ад. – Кравченко с тоской посмотрел в окно. – Сегодня по всем каналам наш бардак будут транслировать. Налюбуемся еще. Все. Конец этому дому.

Мещерский вспомнил, как всего минут за десять до приезда милиции Пит Новлянский с перекошенным лицом схватил его за плечи, втолкнул в столовую и зашипел на ухо, всхлипывая и давясь словами:

– Молчи о том, что тут было вчера! Молчи ради бога. Ментам ни слова. Я заплачу сколько скажешь. И тебе, и ему – только молчите с Вадькой. Я этому капитанишке тоже глотку заткну – дам столько, сколько он за всю жизнь не заработает, только… О ней ни слова, поняли?! Иначе… Знаешь, что будет иначе с ней, с ее именем, ее памятью? Ведь она же тебе нравилась, я по глазам твоим это всегда видел – великая, редкая, божественная женщина. А знаешь, что они сделают с ней, если узнают? Тебе рассказать, что было, когда умер Нуриев? Рассказать? Какую грязь они все стали на него лить. Обрадовались, суки! Насобирали кучу мерзости, тиснули в своих книжонках… И так было всегда, со всеми великими, непохожими на других, непохожими на это быдло… И с ней, с Мариной, будет так же, если кто-то вякнет, если только слух, тень слуха просочится! Ведь у нее было столько завистников: на словах-то все превозносили, а за глаза… Им ведь, всей этой бездарной любопытной сволочи, этому быдлу, только такое и надо: она, мол, ничем не лучше нас, даже хуже… Они же не упустят такого кайфа. Они втопчут ее в грязь, прикрываясь своим лицемерным сожалением и «пониманием». И наша семья, ее семья… – Он задыхался. – Ну я прошу тебя, умоляю – молчи!