– Да. Хочу. – Мещерский тоже встал. – Неужели это действительно приятно, когда вас истязает вот такая женщина?

– Нет. Но должно пройти время, прежде чем начинаешь понимать, насколько это неприятно и…

– Смешно, да? – Мещерский сейчас говорил тоном Кравченко.

– Смеха в этом мало, Сергей, – Корсаков снова тяжко вздохнул. – И стыдно. Но это поначалу, потом стыд исчезает. И становится только страшно. Действительно страшно. За всех нас.

Кравченко, спускавшийся по лестнице, увидел выходящего из зала Корсакова – тот направлялся в кухню. Окликать его Кравченко не стал. Не стал он разыскивать в этом мрачном и тихом доме и Мещерского. Хотелось побыть одному в этой давящей тишине. Он открыл двери гостиной – сюда так никто еще и не входил. Кругом царил беспорядок, оставшийся после отъезда милиции.

Он стоял и смотрел на телевизор, на кресло, на камин, полный золы, на истоптанный грязный ковер, на засохшие, скрюченные ветки рябины в напольной вазе, и внезапно ему стало, быть может, впервые за эти дни, по-настоящему страшно. Он почувствовал – всей кожей, каждым нервом своим, каждой клеточкой и жилкой, – что в этой вот пустынной и разгромленной комнате, в этом гулком притихшем доме клубится нечто грозное и тяжелое, беспощадное и душное. Нечто, от которого не хватает воздуха легким и сердце пускается вскачь бешеным судорожным галопом – только бы убежать, укрыться, только бы спастись…

«Вот оно что значит, оказаться под одной крышей с убийцей, – подумалось и Кравченко. – Вот оно каково приходится. Боже мой, а ведь Серега в ту ночь это самое почувствовал первым. Он его почувствовал. Того, кто не спал в ту ночь и шел по дому. Того, кого до сих пор мы так и не узнали».

Что больше всего запомнилось Сергею Мещерскому из того длинного и томительного временного отрезка (вечер, ночь, утро), после которого им стало действительно страшно, потому что они внезапно ощутили свое полнейшее бессилие перед судьбой? Если бы его спросили, сначала он бы ответил: ничего – последующие жуткие события напрочь стерли из памяти все впечатления.

Потом, наверное, в его измученной голове всплыло бы все-таки нечто яркое, шумное, нелепое и совершенно неприемлемое для той напряженной и настороженной атмосферы, витавшей в доме перед этим новым неожиданным кошмаром, – а именно: гремящая магнитола в траве, поднимающаяся над озером тихая зеленая луна, тускло-золотистая листва, темная хвоя. «Pet Shop Boys», выплескивающие с пленки песню за песней, хит за хитом, раскатистая дробь ударника – и Алиса, отплясывающая какой-то дикий бесшабашный танец: белобрысые волосы и клетчатая юбка – веером, вместо туфель на тонких взбрыкивающих ножках – увесистые белые кроссовки, куртка брошена на ветки кустарника, и глаза – сумасшедшие, торжествующие, пустые и… полные слез.

А еще ему наверняка вспомнился бы и Агахан Файруз. Потому что именно его Мещерский видел входящим в спальню Марины Ивановны около половины двенадцатого вечера: Александра Порфирьевна, отвозившая на столике-каталке Зверевой поздний ужин, сообщила, что та перед сном желает переговорить со своим секретарем.

А наутро они с Кравченко проснулись без четверти восемь. В половине десятого следовало уже выезжать: туда, куда их вызывали, лучше было не опаздывать.

После душа Кравченко (он, как всегда, собрался быстрее) в коридоре столкнулся с Новлянским. Тот нес из своей ванной пластиковое ведро с горячей водой – наверняка собирался мыть машину. На этот раз одной «Хондой» в поездке обойтись было бы трудно.

– Марина Ивановна еще спит? Не вставала? – интимно понизив голос, поинтересовался Кравченко.

Пит что-то буркнул. Но когда Кравченко уже спускался по лестнице, не выдержал – окликнул:

– Вадим, подожди! Это… такое дело… Ее вообще-то разбудить надо… Вернее, их. А я… а мы…

Кравченко про себя усмехнулся: домочадцы остерегаются снова нарушить уединение вдовы. (В тот миг он был абсолютно уверен, что Шипов-младший, несмотря на свои вчерашние расстройства и разочарования, все-таки провел и эту ночь в постели вдовы. А куда он денется, раз попробовал?)

– Мне самому разбудить Марину Ивановну? – спросил он невозмутимо.

– Д-да, пожалуйста. – Пит даже до вежливости снизошел. – Я не хочу туда к ним сам… И тетю Шуру не хочу просить… В общем, Марина сердится на нас. А когда она сердится…

Кравченко легко сбежал по ступенькам. Сердится… Пит скажет тоже, лучше б молчал. Он прошел по коридору, обогнал домработницу, уже катившую сервированный столик. В холле перед белыми дверями набрал в грудь побольше воздуха и громко постучал.

– Марина Ивановна, вы не забыли? Нам сегодня всем надо ехать, пора вставать! – Фраза вышла не ахти какой складной, но это от волнения. (Он и сам этому удивился: чего волнуешься-то? Баб, что ль, не видел?)

Тишина.

– Марина Ивановна, пора. Вставайте. – Тишина. – Можно? – Он нажал на ручку, дверь подалась – открыто.

Тут из музыкального зала вышел Зверев. Держался он поодаль, но смотрел и слушал очень даже внимательно.

Кравченко открыл дверь и…

И едва не захлопнул. Сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, вниз… А в ушах лупили и грохотали молотки какой-то чертовой кузницы: это хлопали об пол тарелки – заглянувшая в спальню домработница не смогла удержать их в руках.

Спустя несколько часов, когда Кравченко уже давал показания, его беседа с помощником прокурора, отраженная в протоколе допроса, выглядела примерно так:

– Расскажите, что произошло непосредственно перед тем, как вы обнаружили тело?

– Не произошло буквально ничего необычного. Это было просто утро – и все. Я встал, принял душ, оделся и…

– Сергей Мещерский, ваш знакомый, что делал он?

– То же самое, что и я – мы оба собирались в прокуратуру. К вам.

– А ночью он не покидал вашей комнаты?

– Без сомнения, не покидал.

– Откуда же вам это известно? Вы же спали. Или… нет?

– Я спал. Но если бы Сергей выходил, я бы это непременно услыхал. Я повторяю и настаиваю: Сергей всю ночь находился в комнате. И я тоже. Мы никуда не отлучались и не разлучались ни на минуту.

– Чрезвычайно длинный ответ на мой коротенький вопрос, Вадим Андреевич.

– Отвечаю как умею.

– Ну хорошо. Итак, сегодня утром, по вашим словам, вы отправились будить гражданку Звереву. Что же, она не в состоянии даже сама подняться в нужное время? У нее в спальне нет будильника?

– Меня попросили ее разбудить.

– Кто попросил?

– Петр Новлянский.

– А почему он сам этого не сделал?

– Он собирался мыть машину.

– Я читал его первый допрос после убийства Шипова. Тогда гражданин Новлянский тоже, кажется, мыл свою машину. Какое странное тяготение к чистоте в то время, когда вокруг убивают людей. Вы не находите?

– Я заметил, что Новлянский очень аккуратен.

– Так, понятно. Ну, расскажите, что вы увидели, войдя в спальню гражданки Зверевой?

Пауза. Если бы этот допрос записывался на пленку, ее намоталось бы много, прежде чем снова зазвучал голос свидетеля – В. А. Кравченко: тусклый голос, лишенный всякого выражения. Голос человека, упавшего духом.

– Я увидел, что… что она, гражданка Зверева, лежит на кровати.

– Опишите позу, в чем она была одета? Поточнее.

– Она была в ночной рубашке желтого цвета из какого-то блестящего материала. Красивые кружева… Она лежала на спине. Укрытая одеялом, нет – у нее только ноги были прикрыты… На ее лице я увидел подушку. Я понял, что этой подушкой ее и задушили.

– Вы очень догадливы, Вадим Андреевич. А вы сами что-нибудь трогали, перемещали какие-нибудь вещи, пока находились в спальне?

– Ничего не перемещал. На полу возле кровати валялся ее парик, я через него перешагнул. А дотрагивался я только до ручки двери.

– Однако ваши отпечатки обнаружены нами и на дверном косяке, и на подоконнике, и на прикроватном столике.