– В шкафу среди своих тряпок. Там еще плеть есть, хлыст. А это что-то вроде дирижерской палочки, только металлической, прут, в общем. – Шипов вытер глаза ладонью. – Она больная, наверное.

– А брат тебе никогда ничего об этих ее причудах не говорил?

Парень помотал головой.

– Андрюха вообще никогда о ней не говорил. Он знал, как мне это… не все равно было. Я вам чем хотите клянусь – я его не убивал!

– А эту толстую гражданку? – спросил Сидоров.

– Тоже!

– Если ты лжешь, Егор, ты об этом скоро пожалеешь, – сурово посулил опер, – мучительно пожалеешь. Не родился еще на свет тот человек, который бы не поплатился за то, что обманул мое доверие.

Сидоров покинул их около одиннадцати. А в двенадцать к дому подъехала «Скорая» – у Марины Ивановны начался припадок. Впрочем, дело было вовсе не в плохом самочувствии вдовы. (Врач после осмотра сказал Новлянскому и Звереву: «Я не нахожу ничего серьезного. Сердце у нее работает как часы, электрокардиограмма в норме, давление, правда, несколько повышенное, но это скорей всего результат перемены погоды. Ей вообще не стоит быть такой мнительной».)

Итак, все дело было не в здоровье, а в принципе. Глава семьи и хозяйка дома желала показать домашним, как глубоко и сильно она ими оскорблена. А посему хотела выглядеть в глазах всего света, да и в своих собственных в первую очередь больной и несчастной.

Когда же уехали и врачи, дом над озером снова погрузился в прежнюю тишину. Изредка ее нарушал какой-то звук – чьи-то шаги, вздох, – кто-то переходил в другую комнату, открывал дверь на террасу, поднимался наверх по лестнице – но голосов не было слышно.

В половине третьего Александра Порфирьевна молча нагрузила едой столик-тележку и повезла его в спальню Зверевой. Но та от обеда отказалась, просила только принести ей чаю и снотворное. Остальные обедали в гробовой тишине – кусок ни у кого в горло не лез. Место Шипова-младшего оставалось пустым: Егор так и не покинул своей комнаты.

Без четверти четыре позвонил помощник прокурора. Он разговаривал со Зверевым: всех (и даже Марину Ивановну!) на следующее утро вызывали к десяти часам в городскую прокуратуру.

«Вот оно каково, оказывается, находиться в одном доме с убийцей, – печально размышлял Мещерский. – Это даже и не жутко, а… нет, все равно, конечно, жутко, но очень уж утомительно. Прямо всю душу выматывает. Люди пытаются оставаться людьми и вести себя по-человечески, а не по-дикарски. А это у них уже почти не получается. Отсюда и это ледяное безмолвие: они не знают, как себя теперь вести, им не о чем стало разговаривать, кроме как о том, кто из них убил. А об этом они говорить не хотят. Это тоже, наверное, своеобразная защитная реакция: они слишком напуганы, а кто-то из них…»

– Зачем же нас в прокуратуру вызывают? Как вы считаете, Сергей, у них что-нибудь уже есть? Какие-нибудь новости?

Мещерский поднял голову. Напротив него на диван у окна (дело происходило в музыкальном зале) уселся Корсаков. Выглядел он из рук вон плохо: утренняя безобразная сцена, видимо, окончательно его доконала.

– Нас снова будут допрашивать. Затем сопоставят наши показания. Затем сделают выводы, Дима. А уж какие это будут выводы…

– Все происходит как-то через задницу! – Корсаков скривил губы. – И до каких же пор они будут нас тут держать?

– До тех пор, пока им не вообразится, что они знают, кто убил. – Мещерский скользнул взглядом по фигуре джазмена. – Впрочем… можно уехать отсюда прямо сейчас. Но будут неприятности. Это уж точно. Знаете, это как на охоте: гонят того, кто удирает.

– Но вас-то это, кажется, не касается.

– Второе убийство коснулось всех.

– Черт знает что такое, – Корсаков смотрел на пластырь на своей ладони. – Я уже все варианты перебрал того, что у нас тут может твориться, – и ни один не подходит. И они еще не верили в судьбу!

– Кто не верил?

– Майя Тихоновна, Лиска, Григорий Иваныч. Знаете, Сережа, мне все кажется, что это словно огромный каток-асфальтоукладчик на нас движется. Размазывает нас как кашу по асфальту. Судьба. Рок. Но это же так ужасно! А где же бог тогда? Почему он все позволяет? Ну ладно, с богом – сложно. Но где же человек, а? Где человек во всем этом хаосе? Где его воля?

– Убийство, мне кажется, как раз самый волевой из всех волевых актов, – ответил Мещерский. – Тот, кто убивает, прекрасно осознает и то, что он делает, и зачем, если он не психически больной. И может быть, иногда действует вполне осознанно наперекор судьбе.

– Как это?

– А так. Судьбой Андрею Шипову, быть может, была уготована долгая счастливая жизнь, слава, успех, а что он получил благодаря чьей-то злой воле, чьему-то холодному расчету? Вы, Дима, наверное, возразите: но в то же самое время судьба убийцы – нести людям смерть. Это у него на роду написано. И он своей судьбой и распорядился. А все вместе составляет, быть может, какую-нибудь общую мировую судьбу, вселенский Фатум, сотканный из таких вот противоречий, но вместе с тем и единый. – Мещерский усмехнулся. – Может быть. Я не спорю. Но мне как-то все это надоело. Устал я – вот что, наверное. Единственное желание, которое у меня еще осталось, – это самое пошлейшее любопытство. Я хочу знать – и все. Точка. А уж что это – зло или там добро, судьба или рок, – мне как-то глубоко на все это чихать стало.

– Вы хотите знать, кто их убил? – Корсаков смотрел на него тоже устало, ему, видимо, тоже не хотелось пускаться в обсуждение этих смутных тем. – Кажется, сегодня нам всем уже дали понять, кто. – Он помолчал. – Если они все тут на него навалятся, я Егору не позавидую.

– А вы? Вы, значит, в этом участия не примете?

– Лично я сваливать бездоказательно вину ни на кого не собираюсь. Я все-таки не совсем еще тут скурвился. У вас сигаретки нет? Жаль. – Он тяжко вздохнул, поднялся. – Пойти у тети Шуры стрельнуть, что ли? Да, плохо стало в доме – в этом одном Князь Таврический наш, как никто, прав. Так и тянет бежать отсюда.

– А раньше здесь было хорошо? – голос Мещерского, вопреки его желанию, прозвучал насмешливо: «Когда тебя самого тут палкой по спине угощали, Димочка, тебе, видно, тут больше нравилось?»

– Раньше тут было хорошо. Очень. Когда я впервые попал сюда, в этот дом, мне чрезвычайно понравилось. Даже пожалел, что жизнь моя проходила вне всего этого благолепия. Зеленый я еще тогда был, непривычный к таким вещам, не пообтесался. На мир вот такими глазами смотрел – по семь копеек – с восторгом и надеждой. В юности нам ведь кажется, что они живут лучше нас.

– Как вы сказали? – Мещерский вспомнил свой разговор с Кравченко. – Они? Знаете, Дмитрий, при всей нашей с вами разнице, мы все-таки в чем-то до удивления похожи. То же самое чувство у меня было здесь неделю назад. Теперь это чувство пропало.

– Они, оказывается, такие же, как и мы? – Корсаков криво усмехнулся. – Даже иногда хуже? Такое вот сплошное паскудство, от которого становится тошно на душе? Но и это пройдет, Сергей. Поверьте мне. В принципе все эти наши духовные потери и разочарования – такая… по сравнению с… – Он внезапно осекся и продолжил не так, как, видно, хотел вначале: – По сравнению со смертью человека. Когда видишь смерть вблизи – все остальное меркнет. Линяет… Ладно, что тут скажешь? Пойду все же стрельну у старушки нашей табачку.

– Дима, – Мещерский окликнул его, когда он уже брался за ручку двери.

– Что? – Корсаков медленно обернулся.

– Помните, вы сказали мне: «Эта женщина втягивает всех в свою орбиту»? Так вот. Я понял, что это значит.

Корсаков молчал. Ждал.

– Вас она тоже втянула во все это, да? Сама? – тихо спросил Мещерский.

– Мы точно с вами похожи, Сергей, – джазмен тряхнул крашеными волосами. – А Марина иногда говорила, что я похож на нее. Во всем этом, наверное, что-то есть. Что – решайте сами. От себя могу только сказать: случается, что человек совершает роковую ошибку, а потом расплачивается за нее. Вы что-то еще хотите спросить?