Кравченко замер: сейчас что-то будет. Сидоров глядел на Новлянского задумчиво.

– Умный, ничего не скажешь, – сказал он просто. – Умный вы человек, Петр Станиславович. Такой молодой, а уже… не гнетесь, не ломаетесь – что ж, и правильно. Урок мне: с умными людьми не вести себя по-дурацки. Но все-таки, пусть она этого прямо и не сказала, но факт-то остался фактом.

– Факт, вернее, версия о том, что мне в первую очередь выгодна смерть Андрея? – Новлянский кивнул. – Да, пожалуй. Если бы я был недалеким сыщиком, я бы тоже за эту версию ухватился обеими руками.

– Ну и как же нам в таком случае быть с вами?

– А вы разве недалекий сыщик, капитан? Да бросьте.

Сидоров усмехнулся:

– А я вот возьму и разочарую вас, Петр Станиславович. Ну зачем все усложнять? А чем эта версия плоха? Мне она кажется самой правдоподобной из всех остальных.

– Версия о том, что я – убийца? – Новлянский сдвинул белесые брови. – Вас это полностью устраивает? Да бросьте, капитан. И в это я тоже никогда не поверю.

– Почему? – на этот раз Сидоров удивился вполне искренне.

– А потому что в моем доме совершено не одно, а уже два убийства. И если первое действительно мне в какой-то мере выгодно, то второе – вам ли это не знать – невыгодно совершенно. Более того – это настоящий удар по мне.

– Мне ли не знать? – Сидоров почесал подбородок. – Хм, разве вы были настолько близки с гражданкой Даро Майей Тихоновной, что восприняли ее смерть как удар?

– Мы были союзниками.

– В чем же?

– В одном важном вопросе. Но к деньгам это отношения не имеет.

– Вы не хотите сказать, в каком?

– Это касается частной жизни моей семьи.

– Увы, ваши умные слова, Петр Станиславович, – всего лишь слова. И они представляются мне пустой отговоркой.

– Ну раз так… выходит, мое замечание о далеких и недалеких сыщиках было сделано впустую. В таком случае думайте что хотите. Если дойдет до самого худшего и меня арестуют по этой вашей глупой и бездоказательной версии, я обсужу с моим адвокатом, насколько моя защита на суде окрепнет от оглашения этих частных сведений. Но до тех пор не скажу ничего.

– А другие вопросы вам можно задавать без адвоката пока что?

– Это допрос?

– Беседа. Я же не записываю ничего, видите.

– Хорошо, попробуйте. – Пит усмехнулся, кивнув Мещерскому: – К тебе он так же подъезжал, нет?

– Вы любили свою мать? – неожиданно спросил Сидоров.

– Очень любил. Она умерла молодой. А почему это вас интересует?

– Так. Просто я так и думал, что вы – любящий сын. Но пойдем дальше. Утром накануне первого убийства вас видели вместе с Андреем Шиповым. О чем у вас шел разговор?

Новлянский помолчал.

– Это вам Димка сказал? – он прищурился. – Круто вы с ним в тот раз обошлись. Чего с перепугу не соврешь… Но я – не Корсаков, вы это, надеюсь, понимаете?

– Конечно, понимаю, – опер кивнул. – Поэтому и беседуем мы с вами на вольном воздухе, а не у меня в кабинете. Так вы будете отвечать? Или тоже только при адвокате?

– Отчего же, буду. В этом никакого секрета нет. В то утро мы с Андреем говорили о Марине Ивановне. Нас обоих беспокоило ее состояние.

– Она что – больна?

– У нее нервы шалят. Давно уже.

– И что конкретно вам сказал Андрей?

– Что Марину Ивановну следует показать хорошему специалисту, однако сделать так, чтобы эта инициатива исходила от нашего семейного врача, а не от кого-то из членов семьи.

– Специалисту? По нервам? Это психиатру, что ли?

– Нервы невропатолог лечит, – влез Мещерский.

– Но вы-то, Петр, и Шипов психиатра имели в виду? – Сидоров нахмурился. – А что все-таки с Мариной Ивановной?

– Ей постоянно снятся кошмары, ее мучают галлюцинации. Они вон знают, – Новлянский кивнул на приятелей. – Ее нервная система совершенно расшаталась. А после этих трагедий вообще… Словом, ее здоровье всех нас очень беспокоит.

– И долго вы говорили в то утро с Шиповым?

– Минут пятнадцать, наверное.

– А потом что?

– Ничего. Мы расстались, и я пошел к озеру.

– А Шипов?

– Остался в саду. Больше я его не видел.

– В саду был кто-то еще?

– Да. Димка. Он в шезлонге загорал.

– А секретаря вашего вы не видели?

– Он крутился возле машины, вроде ехать куда-то собирался.

– Так. А что вы делали на озере в то утро?

– Отдыхал. Ничего не делал, короче. Вернулся домой в начале второго, помог сестре машину вымыть. Потом двигатель надо было проверить.

– Какая у вас машина?

– «Тойота». Старая уже, барахлит.

– А возвращались вы с озера этой вот дорогой, мимо колодца?

Новлянский отвернулся и оперся на бетонное кольцо.

– Так и знал, что вы именно так зададите свой следующий вопрос, капитан. Но… я бы, будь я на вашем месте, задал бы его несколько иначе: а что вы сейчас тут, Петр Станиславович, делаете у этого самого колодца? – Он смотрел в сруб. – Так, мне кажется, будет для всех интереснее.

– Ну и?.. – опер насторожился. – Что сейчас-то?

– И я отвечаю на ваш своевременный вопрос, капитан: стою и думаю. – Новлянский холодно усмехнулся. – Думаю о том, какую роль во всем этом странном деле играет этот вот роковой колодец. И эта кровь: здесь и здесь на стенках, и там внутри сруба – видите?

– Ну?

– Ведь тогда вы обнаружили Андрея лежащим на колодце, так?

Кравченко и Мещерский обменялись молниеносным взглядом: Пит знает больше, чем говорит, он…

– Я подумал, что такие вот потеки крови могли получиться от того, что тело возложили на колодец головой к восходу солнца. – Новлянский обогнул бетонное кольцо. – Я прав?

Сидоров облизнул пересохшие губы.

– Вы правы. Ну? И что все это, по-вашему, значит?

Новлянский присел на корточки, примял ладонью мокрую траву, колупнул мох в бетонной трещине.

– Это значило бы очень многое, если бы вы приняли к сведению один весьма примечательный факт. Не менее примечательный, чем моя пресловутая «материальная заинтересованность».

– Ну? Что еще за факт? Да говори же, черт возьми!

Сидоров терял терпение.

И тут Новлянский задал очень странный вопрос, смысл которого стал понятен только Мещерскому, и то не сразу, а через какое-то мгновение, потому что поначалу это было похоже на петарду в ночи: ослепило, оглушило и…

– А вам до сих пор не сказали, что наш Агахан – парс? Или зартошти, как он это называет?

– Файруз – ЗОРОАСТРИЕЦ?! – воскликнул Мещерский. – Но ведь тогда получается, что… Господи боже, ну конечно! Колодец!

Кравченко выжидательно молчал. Слово «зороастриец» кое-что сказало и ему, но самого главного он пока так и не понял. Зато Сидоров не стеснялся показать, что ему-то совершенно ничего не ясно.

– Ну? – он уставился на Новлянского. – Что вы хотите этим сказать?

Тот пожал плечами:

– А я уже все сказал, капитан. Теперь дело за вами.

– Не валяйте дурака! Какой еще к дьяволу парс? Какой зороастриец?

Сидоров злился – от его прежнего напускного спокойствия не осталось и следа.

Пит презрительно усмехнулся:

– Вы вообще где-нибудь учились? Образование-то у вас какое-нибудь имеется? Или так, криминалистический ликбез?

Опер покраснел. А Мещерскому подумалось: сознательное оскорбление в невежестве, брошенное Новлянским оперу, – ответ на слишком уж бесцеремонную его атаку. Однако оказаться свидетелем того, как человека сознательно зачисляют в ряды презираемого быдла, крайне неприятно. И вообще, если уж честно, им обоим – и оперу и «яппи» – следовало бы поучиться, как себя вести.

– Подождите-подождите, я сейчас попытаюсь попроще объяснить, – вмешался он в назревающую ссору. – Это же очень интересно! Зороастрийцы, Саша, – он примиряюще улыбнулся нахохлившемуся Сидорову, – это в настоящее время такая восточная религиозная секта, имеющая древнюю историю. В Иране последователей зороастризма осталось немного, и насколько я знаю, они живут весьма обособленно от основной мусульманской общины. Их иногда называют парсами, но только за пределами Ирана. Господи, мне же всегда казалось, что Файруз НЕ ПОХОЖ на мусульманина! Но я и представить себе не мог… Зороастрийцы почитают основателя своей религии пророка Заратустру, а также свои священные книги – в частности, «Авесту». И огромную роль в их культе играет огонь.