В столовую вошел Шипов, переодевшийся в сухое. Поздоровался со всеми и сел на свободное место.

– У нас на старой даче тоже печь была, – сказала Зверева.

– В прошлом году, – Майя Тихоновна улавливала вилкой в тарелке скользкий от желтка кусочек ветчины, – в прошлом году, ну, когда мы с агентом по недвижимости ездили дачу для тебя подбирать, я в Краскове очень даже приличные видела. Не хуже, чем эта твоя мхатовская на Николиной Горе. И как раз с печным отоплением.

– Да эту хижину все равно сломали бы, Майя Тихоновна! И печку бы вашу порушили, – усмехнулся Новлянский. – На Николиной дом до фундамента разобрали, мало ли, что в нем когда-то сама Книппер-Чехова жила. Там же все заново строить пришлось. Главное – участок хороший выбрать, а дом…

– В Краскове участки что надо. И места красивые, тоже вот все сосны, песочек, на здешние угодья похожи. Этот дом ничего, но такая все-таки даль! Нет, Марина, тебе его продать со временем придется. – Майя Тихоновна уже подбиралась к пирожному с кремом. – Зря вы меня тогда не послушали. Надо было этот дом продать, а на Краскове остановиться. Да, кстати…

Тут заработал радиотелефон. Файруз дотянулся до буфета, где он лежал.

– Дача Зверевой Марины Ивановны, кто говорит? – Он сделал жест, призывающий к тишине. – Марина Ивановна, это из посольства Великобритании, секретарь господина Милвертона сообщает, что доставили какой-то клавесин… Да, да, слушаю вас со вниманием.

– Кстати, Марина, я совсем забыла тогда тебе сказать, – Майя Тихоновна слегка умерила свой командирский голос. – Ведь там, в Краскове, ну, когда ты мне поручила отвезти те деньги, ну помнишь, я знаешь кого там встретила? Вернее, не встретила, а увидела…

– Марина Ивановна, секретарь господина Милвертона спрашивает, когда вы вернетесь в Москву, – шепотом осведомился Файруз.

– Не знаю, не решила еще, на той неделе или… Тут все решится, Андрюшу проводим и… – Зверева вздохнула. – Неужели не понятно, что мне сейчас не до этого? Придумай что-нибудь сам.

– А что это за англичанин такой из посольства с клавесином? – спросил Зверев.

– Чудак один. Весьма приличный музыкант, несмотря что атташе по культуре или что-то в этом роде. Очень милый. В прошлом году приобрел на аукционе подлинный клавесин Чимарозы,[6] – Марина Ивановна подлила в чашку фруктового чая. – А сейчас привез его сюда. Играть на нем собирается. Там очень необычный звук.

– Клавесин Чимарозы? Да ведь это кучу денег, наверное, стоит? – Зверев прищурился. – А от тебя что он хочет?

– Ничего. Наверное, не терпится похвастаться. Агахан, скажите ему, что, как только я приеду в Москву, вы с ними свяжетесь.

– Но Марина Ивановна, господин Милвертон хочет сказать вам что-то лично, – Файруз округлил глаза.

– Бог мой, нигде покоя нет, – Зверева взяла телефон и вежливо и устало заговорила с англичанином по-итальянски – скорей всего из желания поставить докучливого собеседника в неловкое положение.

– Шура, у тебя молока горячего не осталось? – спросила Майя Тихоновна. – Что-то горло с утра болит, глотать больно.

– Принести? – домработница поднялась.

– Сиди, я сама схожу. Юноша, а не пора ли товарища вашего будить? – осведомилась Майя Тихоновна у Мещерского. – Да уж, натерпелись они вчера. Егор, ну а твои дела как?

– Мои дела – это мои дела, Майя Тихоновна, – ответил Шипов холодно. – Спасибо, неплохо.

– Да уж вижу, как неплохо. – Она не спускала с него тяжелого настойчивого взгляда.

Шипов молча пил кофе.

– Ой, смотри, рыцарь, с огнем играешь, – сказала вдруг Майя Тихоновна веско, покачала головой и, как ладья под парусами, поплыла на кухню.

А Мещерский решил – и правда, пора будить Кравченко, хватит ему дрыхнуть. Ему не терпелось узнать все подробности о том, как нашел свой конец маньяк-убийца. А так же, что решили с пистолетом и как дальше будут обстоять дела с тем, кто убил из него бультерьера.

Однако Кравченко, обычно не упускавший возможности похвастаться, на этот раз распространялся о том, что произошло на Октябрьской улице, скупо и неохотно. Получалось даже, что все вопросы Мещерского оказывались в несколько раз длиннее его ответов, хотя прежде дара лаконизма у Кравченко не замечалось. Приятели сидели рядом на диване. Смотрели на дождь за окном. Кравченко курил.

– И что, действительно ничего нельзя было сделать, когда Пустовалов забаррикадировался в квартире с заложниками? – настойчиво допытывался Мещерский.

– Ничего. Наверное. – Кольцо дыма к потолку.

– Но ведь тебя этому специально обучали, в том числе наверняка моделировали и аналогичные экстремальные ситуации. Ты же профи, Вадя, в этой вашей чугуновской службе безопасности, в «Лилии», в конторе, наконец, неужели вот такие захваты заложников не становились предметом обсуждений, занятий, тренинга и…

– Кое-что было. Теория. Фигня. – Снова кольцо дыма. На этот раз кривое и неровное.

– А за каким лешим вы тогда со своих клиентов такие деньги дерете, если даже не можете в такой элементарной ситуации, когда бандит – не урка, не террорист, не чеченский боевик, а просто какой-то полоумный урод, без оружия хватает людей, ничего реального сделать для их освобождения и защиты?! Как же тогда прикажешь вас понимать?!

– Никак не понимай.

– Но неужели тебе самому не хотелось как-то вмешаться в этот бардак? Вон женщина, говоришь, рискнула жизнью, нашла подход к этому сумасшедшему, совершила какой-никакой, а поступок, а вы, а ты… а ты-то, Вадя, с твоими способностями, с твоим опытом, с твоими амбициями, наконец! Что ж, так все в сторонке и стоял, а? Я думал, ты покажешь там всей этой деревенщине настоящую работу, телохранительством своим блеснешь, а ты…

– Слушай, хватит. Хватит издеваться, – голос Кравченко дрогнул. – Прекрати.

Но Мещерский не собирался вот так это прекращать. Словно бес теперь его какой-то подзуживал. Бес раздражения, которое поднялось в нем душной волной еще там за столом, которое все росло и росло по мере того, как он наблюдал, как жизнь в этом доме над озером начинала слишком уж ударными темпами входить в прежнюю безмятежную колею. Словно и не было ничего, господи. Словно Сопрано и не рождался на свет и не погибал такой дикой и ужасной смертью.

«Они думают, что все так и кончится. Благополучненько. Все им так с рук и сойдет, – злился Мещерский. – Настоящий молчаливый сговор. Все что-то знают, все о чем-то догадываются, подозревают, но… умер дурачок Пустовалов – и все догадки, все подозрения теперь побоку. Вали все на мертвеца! И главное – лгут-то ведь сами себе, друг другу. И кто! Самые близкие люди: брат – сестре, любовник – бывшей любовнице, подруга – подруге, дети…»

– Ну а с Пустоваловым теперь как же? Все? Дело закрыто? – спросил он резко. – Сидоров что-нибудь говорил?

– Он только предполагал, – буркнул Кравченко.

– И что же он предполагал?

– Что если здесь не произойдет больше ничего такого, то все придут к однозначному и удобному выводу, что псих совершил в этих местах именно три убийства.

– И прокуратура к такому же выводу придет? А как же их повторная экспертиза, как же кровоподтеки на спине Андрея, как же, наконец, этот треклятый колодец?

– Сидоров опять же предполагает, что усложнять подобными загадочными мелочами вполне ясную теперь уже картину происшествия тут никому более не захочется. Остановятся на достигнутом. Ну, конечно, если ничего больше тут не случится.

– А пистолет? Что Сидоров намерен делать с пистолетом?

– Он убрал его в карман. Это все, что я видел, Сереженька.

– Но это же незаконно!

– А с каких пор тебя стали так волновать вопросы законности?

– А с таких, что… этот опер действует мне на нервы! И ты тоже со своей апатией и равнодушием! – Мещерский повысил голос.