– Может быть, дело не только в ваших деньгах.

– А в чем, Вадим? Вы знаете, в чем? Нет? И я не знаю. Как же жить человеку дальше, если он даже не знает, что происходит в его семье?! Когда он не знает, что творится в сердцах тех, кого он любит, кому всегда хотел только добра?! Когда он чувствует, что все, все идет прахом, почва уходит из-под ног?!

– Вам страшно, Марина Ивановна. В такой ситуации это вполне естественно. Но мы здесь и находимся для того, чтобы вы чувствовали себя…

– Мне уже не страшно, молодые люди. – Она выпрямилась. – Что-то сломалось во мне. А может, наоборот – срослось, окрепло. Мне уже совсем не страшно, а только… больно. Сердце болит. А страх уже умер.

– Ну все равно, так даже лучше. – Кравченко был сама решительность. – Однако сейчас мы с вами все же обсудим кой-какие меры относительно вашей личной безопасности…

– Ах, оставьте вы это. – Она махнула рукой и пошла по бетонке к дому. – Оставьте, пожалуйста, эти глупости.

– Марина Ивановна, но мы настаиваем, дело очень серьезное, в вашем доме – опасный преступник, и вы должны быть осторожной, вы должны с нашей помощью…

– А я сказала – оставьте… Это мои дела, моя семья, и я не позволю, чтобы… я не нуждаюсь ни в чьей опеке, не нуждаюсь ни в каких идиотских телохранителях. Я просто хочу, чтобы мне сказали, КТО УБИЛ, и все, ясно? Я хочу знать только, КТО и ПОЧЕМУ. А потом уж… И не смейте за мной ходить! Я не переношу, когда что-то делают мне назло!

– Я провожу вас только до дома, Марина Ивановна. – Мещерский, двинувшийся за нею следом, отступил в тень. – Уже поздно. Если вам неприятно мое общество, подождите здесь, я схожу за Егором. Но одну я вас не отпущу. Так мне его позвать?

Кравченко не понравился и ее взгляд, кинутый в сторону Мещерского, и ее тон, когда она ответила очень спокойно и холодно:

– Нет, зачем же вам себя утруждать, Сережа, еще и этим. Идемте, раз вы такой настойчивый. Можно я возьму вас под руку?

А Кравченко остался у озера. Смотрел им вслед, пока они не скрылись во тьме. Ему очень хотелось, чтобы Зверева обернулась. Но он знал, что такие женщины не оборачиваются никогда.

Часы показывали уже четверть двенадцатого, когда Кравченко наконец-то заставил себя вернуться в дом. На озере, на воле дышалось, конечно, легче, однако…

Дом светился яркими огнями, как елка на Рождество. Только окна гостиной оставались темны: после отъезда милиции двери там закрыли, а зеркало в холле напротив Александра Порфирьевна завесила куском черных кружев.

Кравченко поднялся по ступенькам террасы-лоджии и по ней медленно обогнул здание. Ночь была холодной и ясной: тучи окончательно рассеялись. Из сада пахло прелой листвой, сыростью, грибами и дымом: клочья его, вырывавшиеся из каминной трубы, цеплялись за кроны сосен.

Стеклянная дверь музыкального зала была приоткрыта, белая штора легко колыхалась. Кравченко заглянул в окно: в зале потушен верхний свет, горят только напольные шары-светильники да камин. Агахан Файруз в позе задумчивого полководца – скрестив на груди руки – смотрит на багровые угли. Лицо его, освещенное только наполовину, отрешенное и сосредоточенное. Вот он наклоняется и… Кравченко увидел, как секретарь взял с подставки щипцы (другие, принадлежность камина музыкального зала) и пошевелил ими прогоревшие дрова: пламя вспыхнуло ярче.

Сквозняк приоткрыл дверь шире и донес чьи-то приглушенные рыдания. Кравченко чуть отодвинул тюль: Алиса сидит на полу, прислонившись к ножке рояля. Теперь и ее освещает пламя. И видно, как по лицу ее текут и текут слезы. Она быстро вытирает их ладонями, но они текут сильнее – и вот она уже давится слезами, всхлипывает, хлюпает носом. Файруз оборачивается. Щипцы в его руке плавно покачиваются – он словно бы в раздумье. Потом он аккуратно возвращает их на подставку, подходит к Новлянской и протягивает извлеченный из кармана пиджака клетчатый носовой платок. Новлянская скоро затихает, Файруз хочет отойти, но она внезапно удерживает его, кладет руку на сгиб его локтя, царапает пиджак. И тут иранец делает неожиданный красивый жест: почтительно и мягко целует эту бледную, тощую, мокрую от слез лапку. Дрова в камине трещат, из столовой доносится бой часов. Идиллия да и только! Однако продолжения эта идиллия не получила.

Секретарь убрал скомканный платок, грустно улыбнулся девушке и направился к двери: в глубине дома слышался громкий голос Марины Ивановны.

Кравченко осторожненько прикрыл дверь и продолжил свою прогулку по террасе. Темная лошадка этот иранец. Вот о нем как раз вообще никакого мнения у них с Мещерским не сформировано. Ни хорошего, ни плохого. Одно слово – иностранец, неведомая восточная душа. Странное у него лицо, когда он вот так смотрит на огонь. Глаза словно теплеют, становятся яркими, нежными даже, словно это женщина перед ним, которую он хочет. А в остальное время на лице его только эта вечная предупредительная вежливость пополам с меланхолией.

– Не спится?

Кравченко вздрогнул: из темноты бесшумно появился некто и облокотился на ограду террасы. Пахнуло алкоголем. Свет луны упал на лицо – Зверев.

– Мне тоже. Сегодня никому тут, видно, не спится. – Что-то звякнуло: на ограде появилась бутылка. – Хотите? Только придется без церемоний, из горла.

– Не стоит, пожалуй, поздно, да и голова трещит, – Кравченко боком сел на ограду. – Григорий Иванович, нам бы и с вами поговорить нужно.

– Поговорить? – дубляжник хмыкнул. – Со мной сегодня, Вадим, столько народу говорило, аж язык у меня в волдырях.

– И все-таки нужно.

– Тогда – проше пан, – Зверев указал на бутылку. – Я вдребодан пьяный, и с трезвыми товарищами разговаривать мне крайне сложно. Могу неправильно понять собеседника.

Кравченко приложился к бутылке: «Метакса». На душе сразу потеплело. Он перекинул ноги через ограду и спрыгнул на траву. Зверев, пошатываясь, брел к диванам-качелям. Зашуршал мокрым чехлом, сбрасывая его на дорожку.

– Садитесь, Вадим. Ну и о чем пойдет речь у нас с вами?

– Григорий Иванович, я видел, как сегодня утром Алиса входила в вашу комнату. Как раз тогда, когда вы внизу слушали музыку.

Зверев откинулся на спинку.

– Бритвы, правда, я в ее руках не заметил, но…

– Вообще-то я так и думал, – Зверев вздохнул. – Когда увидел кровь на клавишах, первое, что мне пришло в голову: это сделала она.

– Почему?

– Почему? Да как вам сказать… Интуиция мне подсказывает, что некоторые люди вообще странно иногда реагируют на…

– На что?!

– На то, что происходит с ними и вокруг них. Вон Димка, например, взял и волосы вдруг покрасил. У него семья погибла: целый мир, так сказать, рухнул, душа требовала перемен и… Другой бы на его месте горы свернул, а он… просто изменил цвет волос. Прежде они как у Марины были, а сейчас стали совсем другими. Странно, нелепо, но это словно защитная реакция против несчастья жизни. А у кого-то эта реакция принимает совершенно дикие формы.

– Значит, по-вашему, Алиса способна на такую вот дикую выходку?

– Она на многое способна, Вадим. Мне ли это не знать. Не верите? Смотрите. – Зверев расстегнул черный френч: на груди его багровая точка – ожог.

– Что это?

– Это она об меня сигарету потушила. Пепельницы под рукой не нашлось, ну и ткнула.

Кравченко смотрел на ожог. Внутри его поднималось что-то душное, тяжелое: как черная волна – тошнота, отвращение и… жалость.

– У нее что, не все дома? – спросил он хрипло. – Дурная наследственность?

– Нет, что вы, как раз все дома, – Зверев усмехнулся. – Милая, умная, ласковая девочка. Я ее вот с таких лет знаю. Маленькая хитрюшка с косичками, любимица отца, сладкоежка страшная. Лисенок, одним словом. – Он застегнул пуговицы. – Но в расстроенных чувствах, в досаде ее реакция оказалась такой вот… жгуче-оригинальной.