Зверева придвинулась к нему.

– Тише, ну пожалуйста… это все бред… – Она коснулась его бинтов. – Все это… неправда. Этот следователь просто глупый и злой человек… Никто ни в чем… не может… Мы никогда, никогда ничего подобного никому о тебе не говорили. И не думали никогда. Слышишь, никогда! Ну, успокойся, успокойся же, Дима.

Он попытался оттолкнуть ее, но она вдруг обняла его крепко, прижалась к нему.

– Никто, никто и в мыслях не держит такого, – приговаривала она, покачивая его, словно убаюкивая. – Ну же, успокойся, пожалуйста. Ты же сильный, ты можешь. Никто больше не посмеет говорить такую поносную клевету.

Он снова попытался освободиться, но она зашептала снова свое: «Тише, тише», – и он вдруг зарылся лицом в ее волосы, а точнее, в кудрявый парик. Его спутаная соломенная грива смешалась с бронзово-каштановыми искусственными локонами.

На этой паре скрестились все взгляды. И только Кравченко смотрел не на певицу и ее бывшего любовника, а на… Новлянского. В тусклых глазах того, кто всего полчаса назад наизусть цитировал Ветхий Завет, сверкнуло что-то такое, от чего Кравченко вдруг стало не по себе.

За обедом все немного пришли в себя. Кравченко, пока еще не сели за стол, буквально силой выволок Мещерского на террасу:

– Что за чертовщина? – зашептал он. – Это Шурка так его отделал? Он что, офигел?

– Это не Сидоров. Я сам не пойму, – Мещерский выглядел растерянным. – Выскочил он от него точно кипятком ошпаренный, кричал вот так же, как сейчас, что его обвинили в убийстве, что Сидоров их всех тут подозревает, даже зубы ему намеревался пересчитать. Потом вроде успокоился, даже разговаривать стал со мной вполне нормально. Вышел Зверев, сели мы, поехали домой. Павлин этот Иваныч тоже стал возмущаться: дескать, с ним о какой-то ерунде милиционер говорил, пустая потеря времени, мол, а настоящего убийцу-психопата, сбежавшего, никто, видимо, искать даже и не собирается, только волынят, тело почему-то не отдают, жаловаться, мол, в Москву, в Генеральную прокуратуру надо. Ну, мы с Файрузом тоже поддакивали. Вдруг – я даже не понял – Корсаков (он сбоку от меня сидел, справа) как подскочит, заорал, что все это ложь, все врут, прорычал что-то по матушке и как – трах! Кулаком в боковое стекло! Осколки брызгами, Файруз на тормоза, машина чуть в кювет на полной скорости не завалилась. У этого из руки кровища потекла, он орет – все это ложь насчет психопата, милиция, дескать, всех подозревает, а его убийцей считают все, а он не убивал… В общем, истерика настоящая – Зверев ему даже по щеке съездил, чтобы успокоился. Ну, руку стал потом перетягивать, кровь останавливать, осколки вынимать. И знаешь, что мне тут, Вадя, показалось? А не попали ли мы с первого раза действительно пальцем в небо? И не есть ли этот джазмен не только наш первый, но и единственный фигурант, а? Он же форменный псих. У него ж припадки. Он агрессивен, да ты его лица не видел!

– У него ребенка машиной задавило, и жену тоже. – Кравченко вкратце поведал приятелю все, что узнал о Корсакове. – С таких дел действительно с катушек съедешь. Но чем черт не шутит… Эх, много бы я отдал, чтобы услышать, о чем они там с Сидоровым собачились.

– Он и там орал как резаный, даже в коридоре было слышно. Смотри, смотри, вон он.

Корсаков, не расстававшийся с бутылкой, брел по коридору, вышел на террасу, шатаясь, дошел до музыкального зала. По нему было видно, что он здорово уже нагрузился – еле на ногах держался. Приятели чуть помедлили, потом двинулись следом.

– Юноши, вы где? – из гостиной высунулась Майя Тихоновна. – Идемте обедать.

– Мы сейчас, мы Диму хотели позвать. – Мещерский с невинным видом двинулся было в зал – оттуда, сначала спотыкаясь, скачками, а затем все увереннее, неслись звуки джаза: играли на рояле. «Smooth jazz, – отметил Мещерский, – Джерри Ли Льюис в такой манере не играл».

– Оставьте его, – Майя Тихоновна тревожно прислушалась. – Его Гриша потом спать уложит. Разве ж так можно с ним? Что этот милиционер – нелюдь, не понимает, что ли? У него ж срыв нервный… Что исполняет-то? А, это свое, импровизирует. Он и в прошлый раз все играл вот так, играл, а потом взял да и рояль поджег.

– Рояль? – Мещерский устал уже чему-либо удивляться в этом доме.

– Ну да. У него сразу после похорон жены и ребенка выступление было в ночном клубе на Сретенке – он отказаться не мог, деньги кому-то задолжал. – Майя Тихоновна все вытягивала шею точно гусыня. – Ритм сбивает и подвирает маленько, там другая тональность должна быть. Но это он одной рукой, а так он виртуоз… Ну вот, он и вышел на эстраду: играл-играл, а потом щелк зажигалкой – а там цветы на рояле лежали в целлофане, певичка предыдущая забыла взять. Все и вспыхнуло. А он еще и зажигалку туда – хлоп! Хорошо, вовремя потушили. А он в милиции был, потом увидели, в каком он состоянии, ну и про семью узнали – в больницу отвезли. Его друзья потом уже забирали домой. Этот-то его любимый волосатик-то, ну Джерри его, тоже всякие фортели обожал перед публикой выкидывать. То задницей по клавишам прыгал, то ногой лупил, но чтоб поджигать…

Тут из зала донеслись первые такты «Шехеразады». У Кравченко вдруг сжалось сердце.

– Наташка-то, жена его, красивая была, – шепнула Майя Тихоновна. – Только вы, юноши, об этом у Марины – ни-ни, ни полсловечка чтобы. Ей и так вся эта история седых волос стоила. А теперь, глядишь, уже и новых недалеко ждать.

Когда они сели за стол, «Шехеразаду» все еще играли: несколько первых тактов, потом начали заново, словно бережно подбирали мелодию. Потом в зал ушел Зверев, а когда вернулся, сказал, что отвел Корсакова наверх в его комнату спать. «Целую бутылку выпил, – сообщил он сестре. – За вторую было принялся. Я отнял. Теперь вроде спит».

Алиса, сгорбившаяся над тарелкой, где сиротливо лежал паровой биток и листик салата без соли, подняла голову и вдруг тихо пробормотала:

После обеда Кравченко (необходимо было хоть чуть-чуть развеяться) отправился снова к колодцу. Мещерский был рад составить ему компанию.

– Сидоров говорит, видимо, когда труп затаскивали на решетку, – Кравченко снова не поленился нагнуться и потрогать потеки крови на бетоне, – случайно или намеренно, но его сориентировали точно по линии восток – запад. Но по-моему, и так ясно, чья это красная водица.

– Ты хочешь сказать, Шипова положили головой на восток?

– Угу. Что? «Грядет ли князь с востока?» – Кравченко хмыкнул. – Нам тут только черной мессы не хватало, Серега.

– Нет, черная месса тут совершенно ни при чем. – Мещерский хмурился.

Кравченко подождал: не разродится ли его приятель очередной идеей, «которая по логике вещей должна вытекать из…», но тот просто спросил:

– А возможно такое, чтобы тело само сползло вниз без чьей-либо помощи?

– Патологоанатом восстанавливает такой механизм перемещения по трупным пятнам. Я мало что в этой гнилой материи смыслю. Но я сам проверил.

– Сам? Как это?

– С небольшим напрягом. Тут главное было центр тяжести соблюсти: то есть поднять тело на руки и положить аккуратненько. Тогда труп на колодце так бы и лежал до скончания веков. А Шипова не возложили, а втаскивали на колодец. Брали, видимо, за одежду сзади и тянули вот так. И сделали все неаккуратно.

– Сил, что ли, не хватило?

– Может, и сил. Хотя парень как кузнечик был из гербария – легонький.

– А женщина могла такое сделать?

– Ну, если бы поднатужилась… на войне вон девчонки-санитарки таких буйволов на себе с передовой вытаскивали. А тут тоже вроде экстремальные условия сложились. У женщин есть такое состояние психики, когда они… Но могло быть и другое, – Кравченко обошел колодец. – Видишь, бетонное кольцо глубоко в земле сидит, сруб низкий, поэтому и втаскивать было не так уж сложно. Но… ОН мог просто бояться испачкаться в крови, потому и волок, а не приподнимал, что было бы гораздо легче.