– Алиса Станиславовна, что вы хотите всем этим сказать? – грозно и тихо осведомился опер. – Вы кого-то конкретно обвиняете?

– А ты догадайся, мент, кого я обвиняю! Что же вы все за столько дней не догадались, когда это же на ладони… у вас под носом все творится! – Алиса презрительно сверкнула глазами в его сторону: – Что ты смотришь на меня как баран на новые ворота? Обрадовались! Раскрыли дело, да? Ну берите его, берите эту «шестерку», – она схватила Файруза за плечо. – Забирайте его, ну? Если вам все равно, кого схватить, лишь бы закрыть дело!

– Никто не собирается закрывать этого дела, Алиса Станиславовна. Идет следствие.

– Никто? А почему тогда вы ЕЕ ни о чем не спрашиваете? Где она вообще, вы поинтересовались? Мы все тут – вот мы, а ОНА? С кем она и что они там вытворяют?

– Замолчи, – Новлянский стиснул кулаки. – Скажешь еще слово – пожалеешь, Алиска, ой как пожалеешь. Не смей перетряхивать белье при этих…

Тут и Зверев шагнул к девушке, в глазах его металась тревога.

– Алиса, остановись, прошу тебя. Подумай о последствиях!

– Плевала я на последствия, Гришенька. Что вы мне рот затыкаете? Я, может, показания хочу дать, а вон этот парень пусть послушает, может, что и просочится в его тупую ментовскую башку! Вы же все тут прекрасно знаете, кто убил, и сказать уже были готовы. Но стоило ЕЙ только цыкнуть на вас, и вы как шавки хвост поджали. До каких пор она будет вами командовать?! До каких пор будет всем тут распоряжаться? В угоду ей вы даже готовы покрыть того, кто ЭТО СОТВОРИЛ, и при этом оболгать человека, который ничего, кроме добра, нашей семье не сделал! Лишь бы только ее ничто не коснулось. Ее не втянули в грязную историю. Кого я обвиняю, вы спрашиваете? А того, кто вам и без меня хорошо известен, того, кто всегда люто ненавидел своего брата, кто приволок сюда пистолет – для него же и приволок, да вот что-то не удалось вдруг! Который вдруг сразу после всего стал ей так дорог, так незаменим! Видит бог, я не про кастрата сейчас, черт с ним – один придурок прибил второго, ну и воздух стал чище, но вы, мои дорогие… Вы же сами сначала радовались этой смерти! Что я, не замечала, что ли? Но стоило ей сказать: нет, не трогайте его, он мой, и вы все пошли на попятный. Закрыли рты. Нет, даже не закрыли, хуже – стали лгать, лгать, лгать, лишь бы только сделать по ее, как она велела. Лишь бы ОНА вами довольна была! Да вы что, ослепли, что ли? Не видите, что ей только того и надо – мучить нас вот так?! Чем нам хуже, больнее, страшнее – тем для нее приятнее. Она же кайф во всем этом ловит, извращенка чертова! А ты-то что молчишь? – она обернулась к Корсакову. – Ведь ты, Димочка, об этом больше всех тут знаешь! Про все ее художества рассказать можешь. Не хочешь поделиться вон с ними? Не хочешь дать показания? Ну тогда… тогда я сама, – Алиса метнулась к двери. Новлянский с перекошенным лицом бросился следом, за ними – Сидоров и остальные. Кравченко и Мещерский замыкали эту взвинченную процессию. У дверей спальни Зверевой Алиса остановилась и ударила в дверь каблуком.

– Нет уж, вы ее сначала спросите. Посмотрите ей в глаза и спросите ее…

– Да о чем спросить-то? – крикнул вдруг Зверев. – Ты совсем ошалела, что ли?

– Спросите, нравится ли ей и насколько то, что он убил своего брата и Майку ради того, чтобы спать с ней! А потом спросите его: по вкусу ли ему эта первая брачная ночь!

Алиса снова саданула в дверь ногой и едва не потеряла равновесия – дверь открылась. В дверном проеме появился Шипов все в том же синем халате, стянутом поясом на бедрах. За его спиной – смятая постель. Марина Ивановна натягивает на себя простыню: голые плечи, полная голая нога, лицо, искаженное гневом, и взгляд – Кравченко надолго запомнил его: затуманенный и вместе с тем блестящий, отстраненный и одновременно пристальный. Так иногда смотрит тигрица из клетки, и ты не знаешь – то ли она отвернется лениво, то ли прыгнет к самым прутьям, пытаясь достать тебя когтистой лапой.

– Алиса, девочка, у тебя настоящая истерика, – ее голос чуть дребезжал. Слова щелкали друг о друга, как костяшки на счетах. – Ты что так кричишь?

Вместо ответа Алиса подскочила к Шипову и вдруг с силой рванула на нем халат.

– Что я кричу? А вот что! Вы лучше на это полюбуйтесь! Что, Егор, понравилось тебе это? Понравилось, скажи, здорово было, возбудило тебя? Стоило ради такого вот скотства их убивать?

Шипов схватил ее за руки, но она не отпускала халат, ткань треснула. Он рванулся, но она вцепилась в халат намертво – в образовавшуюся прореху мелькнуло голое тело, а потом…

Сидоров молча разнял их. За воротник сдернул халат с Шипова, обнажив его до пояса, и они увидели, что плечи и спина того покрыты синюшно-багровыми полосами. Это были следы от ударов.

И тут их оглушил крик Зверевой:

– Убирайтесь вон! Вон, я сказала! Это мой дом, здесь я хозяйка! И никто не смеет со мной разговаривать таким тоном! А вы, – это адресовалось Сидорову, – вы, кажется, забыли, где вы находитесь и с кем. Вы не услышите от меня ни единого слова без моего адвоката!

– А я не планировал на сегодня с вами беседы, Марина Ивановна, – холодно отрезал опер и взял Шипова за руку. – Идем-ка, малый. Штаны твои где? Не забудь только «молнию» застегнуть.

Уже в холле Кравченко услышал, как Зверев прошептал-простонал, словно бы про себя, но так, что это, однако, стало достоянием всех:

– Боже, такой дом был, такой счастливый дом, такая семья. И все пошло прахом. Все рухнуло. Все!

– Судьба, – откликнулся Корсаков. – Хоть нам и непонятны ее пути, но это судьба.

– Бардак, – отчеканил Сидоров.

Они стояли в холле: три группы людей, а между ними – словно пропасть: семья – Новлянские (Алиса хмуро уставилась в пол), Зверев, Корсаков и Файруз, чужие – Кравченко, Мещерский и опер и отверженный и ужасно одинокий Егор Шипов, теперь, видимо, окончательно перешедший в разряд неприкасаемых.

– Ступай наверх, – приказал ему Сидоров. – Посиди и подумай, если тебе есть над чем подумать. – Он хмуро обвел взглядом семью. – Ну? И кто мне что-нибудь объяснит?

Кравченко увидел, как Сидоров сверлит взглядом Корсакова. Тот побледнел, потом покраснел, меняя цвет, как хамелеон. «Ишь ты, любовничек мировой знаменитости. Самого интересного о своих отношениях с этой женщиной ты, оказывается, и не сказал. Но нет, и Корсакова сейчас не стоит долбать. Сидоров на него явно плохо действует. А попросту говоря – любовничек трусит перед опером. А с трусами о таких делах лучше не разговаривать».

Пит? Кравченко покосился на Новлянского. О, этот сейчас прямо рвет и мечет: ишь как ноздри раздуваются от бешенства. Неужели действительно он настолько переживает за свою приемную мать? Или это тонкий расчет?

Файруз? Этот, кажется, после «зартошти» еще не оклемался, да и…

– Я бы хотел с вами поговорить, – голос Зверева звучал преувеличенно спокойно. – Вы, трое, пройдемте со мной.

– Мы поднимемся на террасу, – сказал Мещерский.

Проходя мимо комнаты Шипова, они увидели через открытую дверь, что он, сгорбившись, сидит на постели. Порванный халат валяется на полу.

«Алиска при всех обвинила его в убийстве, – думал Мещерский. – Высказала вслух то, что час назад мы обсуждали с Вадькой. Пистолет еще приплела. Он всегда ненавидел своего брата. Он, не дрогнув, застрелил свою собственную собаку, он любит фашиста Муссолини… Неужели это все-таки он? Тот, против которого так все здесь обернулось?»

На террасе в окно лились потоки солнечного света. Зверев резко задернул штору.

– Я просил бы, чтобы то, чему вы, молодые люди, только что стали свидетелями, никогда не вышло за пределы этих стен, – голос его звучал умоляюще-скорбно. – К убийствам это не имеет ни малейшего отношения, я уверен. То, что натворила эта сумасшедшая девчонка, – ужасно. Моя сестра… словом, вы все превратно поняли. Марина совсем не такая… Она… конечно, у всех людей имеются свои слабости, причуды, особенно это касается сексуальной сферы – ну кто, скажите, не без греха? К тому же возраст дает себя знать: она так тяжело расстается со своим прошлым, со своим великим прошлым… Моя сестра – огромный талант, неординарная личность, а гении вообще сотканы из парадоксов. Ну и нужна бывает разрядка, эмоциональный чувственный порыв… Ее творчество, ее дарование…