– Но они ведь расстались сначала по какой-то причине. Зверева-то не за Корсакова замуж вышла, а за Шипова. Почему? Чем ей Сопрано больше нравился? Ведь Корсаков хоть на мужика похож, а этот – мальчишка сущий, да к тому же и…

– Ты же знаешь вердикт эксперта: налицо лишь незначительные гормональные изменения, – усмехнулся Кравченко. – Все его при нем. Так что не клевещи на покойника.

– Не знаю я ничего! Но если уж выбирать между Корсаковым и этим, этим… то…

– А что, если она Шипова за талант выбрала? За голос? «Она его за муки полюбила, он ее – за состраданье к ним».

– И эти кровоподтеки еще, – Мещерский хмурился. – Что за чушь? Наверняка какая-нибудь ошибка в заключении! Поэтому прокурорша и сомневается, требует повторного исследования. Ну кто, скажи ты мне, здесь мог Шипова излупить?

– А не допускаешь, что между мужем и любовником как раз и произошло выяснение отношений?

Мещерский фыркнул:

– Мы же их тогда видели на корте, вместе. И все было в рамках приличия. И брат Шипова с Корсаковым нормально себя ведет – не то что с другими. Если бы между Сопрано и Корсаковым вспыхнула драка, неужели его брат не вмешался бы?

– Ты сказал: странный этот дом. – Кравченко, щурясь, смотрел на воду. – Полный загадок и тайн, как Шильонский замок. Считай, ты этим ответил на все свои вопросы. Здесь, по-моему, все не как у людей. Я это усек сразу же, как только кастратов услыхал.

– Да уймись ты с этими кастратами! Дались они тебе, – Мещерский вдруг густо покраснел. – Забудь теперь про них.

– Ну, отчего же, – Кравченко все щурился. – Почему Шипов сам, в присутствии своей жены, так часто возвращался к этому словечку? Что за тяга такая, а?

– Ну, его же сравнивали с этим, как его… с Луиджи Маркези. Критики сравнивали.

– Вот то-то и оно. Понравилось бы тебе, например, если бы тебя сравнивали хоть и с талантливым, но все же с…

– Я не певец, – быстро отрезал Мещерский.

– Не понравилось бы? А он, бедняга, видимо, смирился с такими комплиментами двусмысленными. И терпел. И даже храбрился. Но переживал.

– Ой, да ладно тебе. Психолог еще выискался, – Мещерский поморщился. – Сам же твердишь: без домыслов, разбираем одни голые факты. А главный факт в том, что почти у каждого из этих домочадцев находится мощный побудительный стимул убрать Сопрано с глаз долой.

– И у его брата тоже?

Мещерский умолк.

– Ладно, Серега. Не будем пока разбрасываться. Поглядим, как дальше карты лягут. А пока… Корсаковым я сам бы с удовольствием занялся, но не буду. На него уже иной охотник зубы точит.

– Значит, это его ты сдашь Сидорову в качестве первого фигуранта?

– Сдают только Плохиши Кибальчишей, а я тихо капну, подложу джазмену нашему подлянку. Сейчас он самая подходящая кандидатура. А вдруг повезет? Эти в розыске наедут на него по-своему, он и треснет как ночная ваза.

– Что-то вы больно окрылились, Вадим Андреич.

– Ну хоть какая-то возможность появилась слегка отравить им тут сложную духовную жизнь. То, что эта жизнь сложная, ты хоть понял, старик?

– Я-то понял, – Мещерский усмехнулся. – Я вот о чем все думаю: они такие разные – Корсаков и Шипов. Почему ей такие разные понравились?

– У них одна общая особенность, Серега.

– Молодость? Думаешь, только это стало причиной?

– А разве тебе всегда одинаковые кукленочки нравятся?

– Не будем сейчас говорить обо мне. Ты знаешь, кто мне нравится.

Они снова помолчали. Потом Кравченко благодушно заметил:

– Корсаков Депардье напоминает молодого. Этакий першерон. И еще кого-то, только я никак не могу вспомнить… А может, она, звезда наша, разнообразие видов любит? Может, ее именно такая разница и привлекает: муж, совершенно непохожий на любовника.

– Был.

– Да, был. Потом сплыл. Я потом фото ее прежних благоверных погляжу. Впрочем, они ведь старики против этих юнцов. А вообще-то… это у нее самой надо спрашивать.

– Рискни – спроси, – Мещерский насмешливо покосился на приятеля.

– Рисковать надо с пользой, – Кравченко отечески потрепал его по плечу. – Знаешь главное правило телохранителя? «Не травмируй клиента». Запомни его. Рискует и напролом сквозь колючки пусть господин Сидоров прет. У него работа такая – людей пугать. А мы поглядим, что из всего этого получится.

Вечером после ужина Кравченко связался по радиотелефону с Сидоровым. И по-видимому, действительно попал в лесную школу, потому что трубку взяла сначала Наталья Алексеевна. Говорили они с опером долго – оба понимали друг друга с полуслова. Мещерский с неодобрением наблюдал за приятелем.

– Господи, где мы живем? – вздохнул он скорбно. – Сотрудник уголовного розыска ночует в сумасшедшем доме! Ведь это кому рассказать!

– А если у него квартиры нет? Поразводись-ка, погляжу, что от твоих апартаментов останется.

– Он за Корсаковым сам, что ли, приедет? Как за нами?

– Сам, лично. Завтра. У него методика такая – верная методика. Ему и Звереву привезет официальные повестки.

– В прокуратуру?

– Нет. Сказал, что и допрашивать тоже сам будет.

– Допрашивает следователь, Вадя.

– Это его, сидоровские, дела: может, ему прокурорша поручение отпишет – допросить такого-то с пристрастием. Наверняка так и будет. Насчет пристрастия – шутка, не бледней, не изменяйся в лице. А может, он и собственную инициативу проявляет. Словом, разберемся. Жаль, мы при этом цирке бесплатном присутствовать не будем.

– Тебе все – забава. А зачем он Зверева вызывает? – удивился Мещерский. – Я думал, вторым на очереди будет брат Шипова. Это по логике вещей: они же вместе на озеро собрались, втроем.

– Это по твоей логике. А у Сидорова логика своя. Жоржик – брат убитого. Его по делу потерпевшим признавать можно, если жена, конечно, не в счет. И потом, он вроде и ни при чем пока: мотива-то нет. А фактически он единственный, кто в огромнейшем проигрыше сейчас: со смертью брата он в этом деле – никто. И надеяться вроде ему не на что. Только если…

– Что «только если»?

– Да ничего. Смутные мысли меня одолевают, – промурлыкал Кравченко. – Смутные и грустные. Все что-то вертится, вертится, как колесики часового механизма. И столько всяких комбинаций напрашивается. А ты ни черта не понимаешь в этой хитрой схеме. Только ждешь, когда вся эта механика жахнет и разнесет тебя ко всей Парижской Богоматери. Ах как славно, например, было бы, если сегодня ночью задержали дурачка Пустовалова и он бы во всем признался, а? Веру я в людей теряю, Серега, вот что обидно. Улыбаются, музыку тебе преподносят, арии поют, оперы там, европейский шик-блеск. А потом чик – бритвой по горлышку и в колодец.

– И с колодцем этим все как-то чудно, – Мещерский потер лицо ладонью. – Ты либо все мне путано изложил, либо…

– Тут без моих изложений путаницы достаточно. А знаешь что?

– Что? – Мещерский насторожился.

– Туши свет. Давай спать.

– Спать? Сейчас?

– На часах одиннадцать. Завтра я должен быть свежий, как огурчик.

– Я не хочу спать.

– Тогда не мешай мне, – и Кравченко эгоистически выключил свет.

Мещерский в полной темноте сидел в кресле. Смотрел на луну за окном. Собственно, Вадька прав – делать особо нечего. Идти вниз завязывать с кем-то снова беседу? Так сначала надо обдумать, кого и о чем спрашивать. А так, наобум… Он откинул голову, закрыл глаза. Синяки на теле Сопрано, это нелепое возложение тела на колодец. Что-то в этом не так… И еще шарфик…

А пойти к Зверевой и спросить: «Как ваша вещь оказалась у Андрея?» Ну и что это даст? Она скажет: «Не знаю, не помню» или: «Я ему сама отдала». Зачем? Ох, сколько этих самых «зачем», «почему» набирается. Может, и прав Вадька – сначала надо понаблюдать, что выйдет из жестокой беседы у Сидорова с Корсаковым. А вдруг что и выйдет толковое. А вдруг…

И не ощутил, как сам погружается в сон – словно тонет в вязкой душной тине – все глубже, глубже…

Проснулся Мещерский словно от толчка. Луна в окно уже не светила, и темнота казалась не сплошной, а словно бы серыми пятнами, из которых проступали смутные очертания предметов. Он нашарил часы – хорошо, циферблат с подсветкой, – стрелки показывали без десяти четыре. Он повернулся спиной к окну и… Стоп. Снова то, что его разбудило: шаги. Но там, еще в глубинах сна, они звучали отчетливее, видно, ближе: кто-то прошел по коридору мимо двери. А теперь доносились со стороны лестницы.