– Ты прав, Петя. – Зверева безучастно смотрела в окно. Шипов-младший чуть подался в сторону, чтобы не заслонять ей свет.

– Семья несет полную ответственность за честь, достоинство и доброе имя того, кто принес этой семье славу. – Новлянский говорил теперь так, словно это ему тут было пятьдесят лет, он был главой дома и читал нотации своему нашкодившему и нагрешившему сверх меры потомству. Вся манера его речи, построение фраз, сама поза резко отличались теперь от прежнего Пита. Несмотря на свои «бермуды» и растянутую кофту, он выглядел теперь взрослым, зрелым мужчиной, только еще очень юным внешне – словно Доктор Фауст, обретший вторую молодость. И от этой необычной своей «юной зрелости» даже похорошел. – Семья отвечает и за то, чтобы после своей смерти гений унес с собой в могилу все тайны, которыми так дорожил при жизни. Вот почему я всегда против того, чтобы чужие, – тут Новлянский бросил взгляд в сторону Кравченко, – каким-либо образом принимали участие в делах семьи. Даже в тяжелые, скорбные минуты, даже когда это вроде бы идет на пользу.

– Оставь, Петя, пожалуйста, – Зверева слабо махнула рукой. – Ты прав во всем, но, пожалуйста, оставь… это.

Кравченко напряженно слушал. «ЧТО-ТО ПОД ВСЕМ ЭТИМ КРОЕТСЯ, гений, слабости, семья как бастион, «блуждания»… Что-то все тут знают или о чем-то догадываются, но… Один ты как пень ни бельмеса ни в чем, ну же, думай!» – Он был вынужден скрыть свою досаду под вежливо-нейтральным замечанием:

– Должно быть, здорово владеть той самой книгой, которую так вдумчиво читал сам Чайковский. Я про библию его…

– А мне ближе всего вот эти строки, им отмеченные в Притчах Соломоновых. – Зверева выпрямилась и обвела взглядом притихших при звуке ее голоса домашних: – «Если голоден враг твой, накорми его хлебом, а если имеет жажду, напои водой».

– Ну, эта ваша христианская любовь к врагам… Бог мой, Мариночка, о чем ты говоришь! – Майя Тихоновна так и заколыхалась – не от смеха, боже упаси, от горчайшего сарказма: – Тут бы ближнему своему горло не перервать – как-то удержаться, при такой-то нашей волчьей нынешней жизни. Падающего – глубже в яму не столкнуть, безвинного не…

И тут ее перебили: Новлянский без всякой видимой связи с предыдущей темой разговора вернулся вдруг к тому, с чего и начал, задав неожиданный вопрос всем сидящим в гостиной:

– А вам не кажется, что сейчас самое время обратиться к хорошей гадалке, а?

И одновременно его сестра Алиса, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с грохотом распахнула двери террасы и крикнула:

– Едут! Я их на повороте видела: нашу машину. Господи, ну сделай так, чтобы все обошлось!

– Шурочка, разогревай обед, ребята, наверное, голодные как волки! – громогласно распорядилась Майя Тихоновна. – Мы сейчас же прямо за стол. И никаких расспросов чтоб – пока они не… Господи, да что же это?! Что они там с вами сделали?!

Мещерский и Зверев ввели в гостиную окровавленного Корсакова. На его брюках, рубашке пестрели багровые пятна. Измазана была и щека. Левую его руку туго стягивал носовой платок – тоже заскорузлый от крови.

– Марина, надо врача вызвать, что ли? – Зверев хмурился, однако казался самым спокойным из всех остолбеневших от ужаса домочадцев. – Как тут в местную больницу звонить? Хотя грязь, конечно, ужасная, наверно… Тут какой-нибудь частный врач есть, Майя, вы не в курсе?

– Не надо мне никакого врача, – Корсаков вырвался и двинулся к дивану, однако садиться не стал. – Не трогайте. А то я все изгваздаю тут.

– Садись – изгваздает он! – Зверев чуть не насильно усадил его. – Дай руку, ну!

– Что произошло? – Зверева мелкими тяжеловесными шагами засеменила к брату. – Что с рукой, Дима?

В дверях гостиной появился Файруз. Он бросил ключи от машины на журнальный столик, подошел к хозяйке.

– Да что случилось-то? Вы языки проглотили, что ли? – Майя Тихоновна рысью бежала к Корсакову уже с чистым бинтом и ватой. – Больно, да? Да как же они посмели такое… Да это… это в Москву надо немедленно звонить! Министру! Или в приемную президента прямо! Марина, да разве можно такое беззаконие терпеть?! Да разве можно…

– Оставь меня в покое! Это я сам, понятно?! – Корсаков все порывался подняться, но Зверев, уже овладевший его рукой и начавший развязывать платок-повязку, только глянул на него.

– Марина Ивановна, это произошло случайно, – раздался негромкий голос Файруза. – Я один во всем виноват. Я резко затормозил, и Дмитрий случайно попал рукой в стекло.

– Какое стекло, боже? – Зверева повернулась к секретарю. – Порезы, вся рука… Кто тебя так, Димочка?! Мы сейчас же к адвокату, мы… Кто это сделал?

– Я сам, – Корсаков едва не оттолкнул ее, но сдержался. Отвернулся, стиснул зубы.

– Это я виноват: машину занесло, я не справился с управлением, и Дима попал рукой в боковое стекло. – Файруз был сама вежливая непреклонность.

Зверев и Майя Тихоновна промыли руку Корсакову марганцовкой – Александра Порфирьевна подготовила все медикаменты буквально за секунду, точно всю жизнь заведовала аптечкой, – обильно смазали два глубоких пореза на тыльной стороне ладони йодистым бальзамом.

– Вены, к счастью, не задеты, – Зверев ловко накладывал повязку. Алиса юлой вертелась подле него и все заглядывала в глаза – то ножницы подавала, то тампон, то вдруг неслась на кухню за чистыми салфетками.

Мещерский, хотя Кравченко просто пожирал его горящим от нетерпения взором, тихонько отмалчивался в сторонке. Присел на корточки к камину – там аккуратным штабельком лежали приготовленные на растопку дрова. Взял с полки зажигалку, щелкнул ею машинально. Пламя лизнуло щепку, он поднялся и подтолкнул ее носком ботинка – все погасло.

– С огнем нельзя обращаться неуважительно, – сказал вдруг Файруз. – Так у вас, Сергей, огонь гореть не будет.

Мещерский снова щелкнул зажигалкой – тщетно.

– С огнем не стоит вести себя фамильярно, – Файруз достал из кармана коробок самых обычных дешевых спичек. Чиркнул одной. Она догорела у него почти до самых пальцев – только тогда он нагнулся к камину. И там вспыхнуло пламя, словно дрова облили бензином.

– Вы волшебник, Агахан. – Кравченко указал приятелю глазами на дверь: выйдем – пошепчемся. Тот и бровью не повел.

– Меня обвинили в том, что я убил Андрея. – Корсаков с силой вырвал полузабинтованную руку у Зверева. – Оставьте меня в покое, все нормально, ну! Заживет как на собаке. Только оставьте, оставьте меня в покое!

– Дима, мы… – Марина Ивановна побледнела.

– Мне он так и сказал: «Это ты его убил». – Корсаков обвел взглядом притихших домочадцев. – Я, понимаете? Я убил Андрея.

– Дима, ты только успокойся, боже… Ну зачем вы камин-то зажигаете?! – выкрикнула Зверева вдруг с надрывом. – Что вы все… душно ведь тут. Просто дышать нечем! Дышать невозможно! Откройте окно!

Кравченко, стоявший к окну ближе всех, потянул на себя раму. В комнату ворвался ветер с озера. Шипов-младший поймал запарусившую штору, отодвинул вбок. Он оперся о подоконник и так застыл – спиной ко всем. Они не видели его лица.

А лицо Корсакова дергалось, словно в нервном тике. Он ринулся к бару, схватил первую попавшуюся бутылку и припал к ней с жадностью. Поперхнулся, перевел дух и снова запрокинул голову и глотал, глотал. Григорий Зверев нагнулся, молча начал собирать с ковра окровавленные и мокрые от марганцовки тампоны.

– Принеси какую-нибудь тряпку, Лисенок, – попросил он. – И вообще, мы будем сегодня обедать или нет?

– Дима, что у тебя с рукой? – в который раз жалобно спросила Марина Ивановна.

– Ничего, несчастный случай, я сам виноват, – Корсаков оторвался от бутылки. – Что смотрите на меня? А-а, понятно. Он же сказал: «Кто ж тут про вас молчать будет!» Все, все выложили еще тогда, в самый первый раз! Все были рады свои сплетни…

– Что ты говоришь? – Зверева подошла к нему. – О чем ты? О каком еще… обвинении?

– А ты не знаешь?! – бешено выкрикнул Корсаков. – Ты не догадываешься, нет? Этот мент сказал открытым текстом, что вы… и они тоже считают, что это я убил Андрея!