Корсаков спал на диване, одетый, до пояса укрытый клетчатым пледом. Забинтованная рука его покоилась на груди.

Возвращаясь к лестнице, Кравченко в коридоре натолкнулся на Зверева. Тот вышел из ванной – на щеках его еще белели клочья пены, он был почти голый, только полотенце запахнул на бедра. Кравченко с завистью отметил, что дубляжник действительно еще «мужик хоть куда» – мускулистый, холеный, подтянутый. Загорелая кожа – чистый атлас. Видимо, на уход за своим телом Зверев тратил уйму денег – на всех этих косметологов, массажистов, тренеров, на лосьоны и тренажеры, кремы и мужскую парфюмерию. Но при всем при этом бритва, которую он держал в руке, выглядела очень старомодно: станок из тяжелой нержавейки, сборный, а лезвие зажато между двух пластин. Кравченко удивил и столь допотопный бритвенный прибор в руках такого денди, и то, что денди вдруг задумал на ночь глядя скоблить себе физиономию. С чего бы это?

– Я думал, это Марина Ивановна к Димке заглянула, – сказал Зверев, придерживая левой рукой полотенце. – Она его проведать после ужина собиралась.

– Корсаков спит, а Марина Ивановна на прогулку ушла. Какая у вас бритва интересная, Григорий Иванович.

– Антикварная вещь, – Зверев усмехнулся. – А другие моя кожа не выносит. Какие я только не пробовал, все – дрянь. А это моя самая первая бритва, Вадим. Мне ее отец подарил, мне только шестнадцать исполнилось. Мы тогда летом на нашей даче жили в Малаховке. Я спал и видел себя этаким зрелым дядей – девочка мне одна жутко нравилась, а за ней дембель ухаживал. Вот такие усы себе отрастил, паразит. А я, в общем… – Зверев стер пену со щеки. – С тех пор эта бритвочка со мной всегда и везде. – Он развинтил станок и вытряхнул лезвие на ладонь. – Корпус – золингеновская сталь, довоенная еще. Отцу трофеем под Кенигсбергом от фрица досталась. А он мне передал. Только вот лезвия нынешние – мура мурой. Вы «Стейнхарпер» не пробовали, нет?

– Увы, – Кравченко развел руками. – А ваш отец музыкант был?

– Инженер. Мосты строил. Мы где только не жили! И на Енисее, и в Грузии. Потом он уже в министерстве стал работать, тут нам полегче стало. Даже деньжонки кой-какие в семье завелись. Дачу он в Малаховке стал строить – так, теремок, но радовался как мальчишка! Хороший был человек наш батя, душевный, правильный. Эх, посмотрел бы, какие дома сейчас его Маринка приобретает! Ну, бритвой похвалился, теперь… да вы что в дверях-то, Вадим, заходите, мы…

– Нет, пойду, не буду вам мешать.

– Тогда время не подскажете?

Кравченко взглянул на часы, но не успел даже ответить, как они услышали ТОТ САМЫЙ ХЛОПОК – РАЗ! Выстрел прогремел в ночи совсем недалеко от дома. И сразу следом за ним – второй, словно эхо. Только это не было эхо.

В ту ночь они со Зверевым (тот, как был голый в развевающемся полотенце, смахивал на Тарзана) мчались, конечно, не к канадской границе, однако спринт показали отменный – счет шел на сотые доли секунды. Выстрелы переполошили всех в доме и его окрестностях. Но они со Зверевым были первыми – через кусты, ограду, где по тропинке, где по траве, спотыкаясь и не чувствуя под собой ног, – туда, где над спокойными водами озера стояла огромная зеленая луна и мерцающая лунная дорога рассекала черную гладь на две половины, – бежали они, каждую минуту боясь наткнуться на… «Если ОНА мертва – виноват в этом ты сам, кретин!!! – Кравченко был готов вышибить из самого себя мозги с досады. – Так проколоться! Так идиотски».

Лес расступился. Озеро, берега в тумане. Луна. Что-то белеет в траве. И… две фигуры на берегу. Кравченко остановился.

Впереди – Шипов-младший, луна хорошо освещает его. В опущенной руке тускло блестит пистолет. Рядом, чуть позади, Марина Ивановна – как ни в чем не бывало, целая и невредимая, только немного испуганная и оглушенная. А на траве – мертвый бультерьер: вытянутое в прыжке тело, оскаленная морда, черная дырочка в холке. От нее по белой шкуре вьется черный ручеек.

– Марина, мы думали… – подбежавший Зверев держался за сердце. – Я… я чуть инфаркт не заработал, ей-богу… Что за шутки?! Егор, откуда у тебя оружие?!

– Бедный Мандарин. – Она боязливо вытягивала шею. – Что с ним случилось? Не пойму. Может, взбесился? Так странно… Мы с Егорушкой пошли на озеро, и он увязался. Бегал-бегал и вдруг бросился на меня из-за кустов. Платье порвал, потом… Я так испугалась. Егорка кричал ему, а потом выстрел и… а он все полз ко мне по траве и все рычал, хрипел…

– Что здесь произошло? – Кравченко подступил к Шипову.

– Мандарин бросился на Марину Ивановну. Ни с того ни с сего, – ответил тот бесстрастно.

– Вы что, не могли успокоить свою собственную собаку?!

– Он вышел из-под контроля. На первом броске разорвал ей подол платья, на втором – впился бы прямо в живот. Я сам виноват, не следовало его именно так натаскивать. – Шипов потрогал ногой мертвого пса. – Мандарин не приучен хватать в броске за руку, а… в общем, кишки наружу. Простите, Марина Ивановна.

– А пистолет откуда у вас? Дайте сюда, – Кравченко протянул руку.

Тут из кустов вывалилась орда голосящих домочадцев – кто в чем: кто спать ложился – тот в халате, кто пил чай в столовой – с недоеденным куском кекса. Лица у всех были такие, что лучше не смотреться в зеркало. Алиса – та вообще примчалась в тапочках для душа и махровой разлетайке. Волосы ее были мокрыми.

– Марина, ну ты опять нас пугаешь, – простонала она. – Это… это уже не смешно, боже ты мой… Смешно становится, лопнуть можно со смеху! – Она запрокинулась, визгливо засмеялась, но Зверев шагнул к ней, обнял, крепко прижал к себе – и смех оборвался.

– Да при чем же здесь я? – певица растерянно озиралась. – Эта собака… откуда же я знала, что он так агрессивен… Он наверняка взбесился от жары!

– Егор, пушку, я жду, – громко повторил Кравченко.

Шипов только нехорошо усмехнулся. И бровью не повел.

Неизвестно, как бы дальше развивались события, но на дороге, ведущей к озеру, послышался шум мотора, сверкнули фары. Из затормозившей машины выскочили трое сторожей и здоровенная овчарка.

– Кто стрелял? Мы слышали выстрелы. Вы кого-нибудь видели?

– Это мы, мы, – Зверева заторопилась. – Ничего не произошло. У нас просто собака взбесилась – бросилась на хозяина. Пришлось… извините, молодые люди, все уже… уже нормально. Егорушка, отдай Вадиму пистолет. Я прошу, ради меня, отдай же!

Шипов взвесил оружие на ладони и молча протянул Кравченко. Тот осмотрел его – «беретта». Патроны, за исключением двух использованных, целехоньки: и по другим мишеням пострелять хватит. Поставил на предохранитель и убрал с глаз долой.

– Сечь тебя некому, рыцарь, вот что! – протиснувшаяся вперед Майя Тихоновна покачала головой и оттолкнула Шипова в сторону. – Пойдем, Марина. И вы, юноши, – до свидания! – бесцеремонно скомандовала она сторожам. – У нас тут каждую ночь театр на дому бесплатный, так что не удивляйтесь. Ну? Что все онемели? Этого-то куда? – она толкнула бультерьера тапочкой. – Его ж тут завтра мухи облепят.

– Я его сейчас похороню, – Георгий Шипов медленно двинулся к дому.

– Порода непредсказуемая. – Один из охранников нагнулся над бультерьером. – То ничего, покорные, а то – цап за горло. Ему первой пулей хребет перешибло, а он все равно полз вон сколько. Они, говорят, боли не чувствуют совсем.

Зверев тоже приблизился к собаке, брезгливо смотрел. Потом обернулся к Алисе. Ее бил озноб.

– Замерзла? Эх ты, Лисенок. Бедные наши ножки, усталые маленькие лапки, нежные наши… – Он вздохнул и вдруг легко подхватил девушку на руки и понес. Ее банные тапочки упали на траву. Никто их так и не поднял.

Уже на ступеньках террасы Мещерский шепнул приятелю:

– А я уж приготовился на тебя любоваться: в боевой стойке, с «деррингером». А ты, брат…

– А я про него забыл, – Кравченко сплюнул, – вот такие, Серега, пирожки с котятами.