– А когда вы приезжали в Союз?

– В 77-м, и поступил на философский факультет МГУ, быстро выучил язык, у меня к языкам вообще способности. – Файруз стряхнул пепел в пепельницу в виде свернувшейся бронзовой гончей.

– А ваши родственники не возражали с точки зрения религиозных убеждений…

– Мой дядя Ростом-джи был человек решительный. И он никогда ни у кого не спрашивал совета. Он послал меня учиться в Советский Союз и тем обеспечил мое будущее. Я неустанно благодарю небо за его доброту и заботу. К несчастью, последние годы мы с ним не встречались – он жил в Ливии, в эмиграции.

– У Каддафи? – Мещерский улыбнулся.

– Да, но их никогда нельзя было назвать единомышленниками. Зимой дядя покинул наш мир.

– Все мы смертны, Агахан. Но я вот что хотел у вас спросить? В юности, когда вы жили в Йезде в общине парсов, вы ведь наверняка присутствовали при каких-то религиозных обрядах, церемониях вместе с родными?

– Естественно. Вообще у зартошти каждый новый день начинается с восхваления великого Ахурамазды – бога добра и света. Улочки в Йезде узкие, и, помню, там всегда по утрам стоял удивительный аромат сжигаемых поленьев фруктовых деревьев: яблонь, гранатов, миндаля – их сжигали на алтарях. Моя родня чтила огонь как вечную божественную материю.

– У вас самого, по-моему, к огню особое отношение. Пламя вас словно слушается – как мага. Я давно замечал.

– Почтение к огню – это урок, усвоенный с детства. Как англичане говорят: делаю by force of habit.[8] Но, простите, Сергей, какое отношение все это имеет к семье Марины Ивановны?

Файруз затушил сигарету в пепельнице и тут же потянулся за новой: снова чиркнула спичка.

– Возможно, никакого, а возможно, и самое прямое, – вместо Мещерского ответил Сидоров. Во время этой отвлеченной беседы он ерзал как на сковородке: ему, видимо, не терпелось перейти к самой сути.

– Агахан, скажите, пожалуйста, а вам приходилось присутствовать на погребальных церемониях зартошти? – продолжил Мещерский.

– Несколько раз был.

– На вас они произвели впечатление?

– Ну, относительное. Сейчас, прожив столько лет в вашей стране, я, наверное, поразился бы больше, а в юности все казалось естественным.

– Ведь парсы не предают покойников земле, так? – Мещерский говорил медленно. – Дабы не осквернять великие божественные стихии – огонь, землю и воду, – мертвое тело не сжигают, не хоронят, не опускают в реку, а после прочтения псалмов из «Авесты» относят на кладбище (если это только можно назвать кладбищем), кладут на специальный глиняный колодец с решеткой и оставляют на съедение стервятникам. Я не ошибаюсь, Агахан?

– Похороны – сложный ритуал. Но в общих чертах вы правы. Плоть – прибежище страстей и земного зла – съедают птицы: грифы, вороны. Кости проваливаются сквозь решетку в колодец смерти. Таким образом земля остается неоскверненной.

После того как Файруз сказал это, в комнате повисла гнетущая тишина. И нарушил ее Кравченко:

– Скажите, а просто оставить мертвеца на земле – это грех для настоящего парса?

– Да. Земля ему такого не простит. – Голос Файруза был спокойным. – Земля это суть природы, а природу нельзя оскорблять. Ее дух отомстит.

– Но вы же материалист, Агахан, марксизм вон изучали, неужели вы верите…

– Во что я верю – мое личное дело. – Но он тут же попытался загладить резкость ответа: – Извините, Вадим, я просто хотел сказать, что в жизни все меняется и с возрастом начинаешь понимать, что… что ничего не понимаешь. Словно всему надо учиться заново. И тогда вера твоих предков указывает тебе путь. Разве в вашей стране сейчас не так обстоят дела?

– А теперь я объясню вам, Агахан, почему мы вам устроили этот маленький публичный допрос. – Мещерский снова взял бразды беседы в свои руки. – Человек вы умный, так что будем с вами откровенны. Дело в том, что труп Андрея Шипова был найден нами на решетке артезианского колодца. Тело положили туда, сориентировав головой к востоку. – (Мещерский сознательно опустил детали о том, что тело Сопрано не возложили, а пытались втащить на колодец, и что обнаружили его уже на земле, сползшим вниз. Ему казалось, что в беседе с Файрузом упоминать этого пока не надо. Если убийца он – то дойдет черед и до этих подробностей, а пока…)

Иранец замер. Они все увидели: такого он не ожидал. Лицо его потемнело, став из смуглого угольным. Он растерянно взглянул на Новлянского, но тот смотрел в окно.

– Согласитесь, в наших тихих местах колодец – это весьма необычное место для покойника, – подал реплику Сидоров. – Особенно заведомо забитый колодец. Чудное место, если учесть, сколько усилий потребовалось, чтобы его туда взгромоздить. Но если предположить, что человек, убивший гражданина Шипова, больше всего на свете опасался оказаться в числе грешников, оскверняющих землю …

– Каждое предположение следует доводить до конца, офицер, – голос Файруза дрогнул. – По-вашему, если Андрея нашли на колодце, значит, его убить я именно потому, что у моих предков было принято так погребать мертвых? – от волнения он даже начал ошибаться, строя фразы.

– А разве в таком предположении в данной ситуации нет ничего рационального? – парировал Сидоров. – По-моему, кое-что все-таки есть.

– По-вашему? – Файруз, задавая свой вопрос, смотрел, однако, на Новлянского, а тот по-прежнему не удостаивал его вниманием. – А зачем тогда, по-вашему, мне убить Андрея? Хоронить – да, ладно, можно на меня подумать, но убить? За что я должен убить его? Что он мне плохого сделать? А Майю Тихоновну? Или ее тоже нашли погребенной по обрядам зартошти?!

«Вот Файруз и подвел нас к тому, что Кравченко называет НЕУСТАНОВЛЕННЫМ МОТИВОМ, – подумал Мещерский. – Если даже детали совпадут и способ совершения первого убийства обернется против него, главного мы пока все равно предъявить ему не сможем: причины. И если убийца – он, он это прекрасно знает».

Однако у Сидорова подход ко всем этим сложностям был чрезвычайно простой:

– Причину убийств установит следствие, – заявил он грозно. – И не надо повышать голос, мы вас прекрасно слышим, уважаемый. До вчерашнего происшествия очередь дойдет, не беспокойтесь. Но сначала разъясните нам вот что: куда это вы уезжали на своей машине в то утро, когда убили гражданина Шипова?

Секретарь огромным усилием воли вернул себе остатки самообладания.

– Я никогда не делал из этого тайны, офицер.

– Однако следователю, вас допрашивавшему, вы ничего не сказали.

– Госпожа следователь прокуратуры не спрашивала меня, куда я ездил, она спросила: видел ли я Андрея с одиннадцати до двух часов дня.

– Не стоит пререкаться, уважаемый, – оборвал его Сидоров. – Я вам задал вопрос, а вы увиливаете от ответа.

– Я не увиливаю. У меня было свободное время, и я мог проводить его по своему личному усмотрению. – Файруз снова выражался гладкими, несколько напыщенными фразами.

– И где же вы его проводили? Как?

– Я находился с женщиной.

– Да неужели? С какой же? Фамилия, адрес.

– Фамилию не знаю, зовут Алина, работает в баре на площади в Сортавале. Блондинка. Крашеная.

По кислому выражению сидоровской физиономии Мещерский понял: блондинка Алина из бара действительно существует. Наверняка местная интердевочка по обслуживанию гостей со средствами. В каждом городишке, пусть самом захудалом, такие водятся, а тут курорт – граница…

– Ладно, проверим, – опер тяжко вздохнул. – К слову сказать – она ж путанка, СПИДа не боитесь?

– Мужчина, когда он с женщиной, ничего не должен бояться, на то он и мужчина, – в голосе секретаря сквозило презрение. – У трусов родятся горбатые дети.

«Ишь ты, восточный сладострастник, рахат-лукум, – размышлял Кравченко. – А впрочем, Алиса как-то намекала на эти его пылкие склонности. Конечно, мужик он интересный, с деньгами, кровь южная, а тут сиди сиднем возле этих: подай-принеси. Ну и тянет расслабиться. Это мы тут как монахи все, одни только думы думаем, а он жизни радуется».