Мещерский никак не ожидал, что этот актер-невидимка окажется таким потрясающим мужиком. «Ему б в Голливуде впору сниматься, а не в микрофон дудеть, – украдкой шепнул приятелю и Кравченко, несколько стушевавшийся перед этим воплощением мужественности и шарма. – Имел бы Шарон Стоун в натуре, а то все только за Майклом Дугласом повторяет». На новоприбывших Зверев никак не отреагировал. Ему, видимо, было наплевать, кто приезжает в гости к его сестре и зачем.

Сообщение Файруза о вчерашнем убийстве на дороге произвело настоящую сенсацию. Все зашумели, загалдели наперебой, вопросы так и посыпались градом: как, что, чем убили? А замечание Кравченко о сбежавшем психически больном заставило Алису болезненно пискнуть, Майю Тихоновну задать басом сакраментальный вопрос: «Но они все-таки ищут идиота или только притворяются?», а Александру Порфирьевну – сухощавую опрятную пожилую даму в полосатой пижаме и цветастом фартуке, постоянно курившую сигарету за сигаретой, – заметить, «что раньше ничего подобного и быть не могло, потому что в государстве был порядок».

– Действительно, много сумасшедших развелось. Слишком, – заметил Петр Новлянский, подливая себе кофе. – Сумасшедших и самоубийц. Это как эпидемия сейчас.

– Жизнь, значит, дрянь. – Андрей Шипов, молчавший почти весь завтрак, выдал это так, словно Америку открыл, и за столом тут же умолкли. – Интересно, а что предпочтительнее? – продолжил он внятно и громко. – Свихнуться или наложить на себя руки?

– А это смотря для кого, Андрюша, – задушевно откликнулся Зверев. – По мне, так лучше не мозолить глаза.

– Кому?

– Тем, кто тебя любит и кому это может быть неприятно.

– А кому это неприятно?

В столовой снова повисла неловкая пауза.

– Пойду омлет принесу. – Александра Порфирьевна затушила сигарету в чайном блюдце и начала собирать грязные тарелки. – Ну, кому омлета?

Оказалось, что всем. Вообще поесть в этом доме любили. Разговор снова возобновился – о погоде, о последнем интервью Бориса Покровского, о постановке новой редакции «Хованщины» в Большом, о каком-то ожидаемом звонке из Москвы, о каких-то декорациях.

– Вадим, а вы чем занимаетесь? – спросила Кравченко сидевшая напротив него Алиса Новлянская.

– Всем понемножку. В основном охраной тех, кому это необходимо. А раньше военным был.

– Как интересно. Марина всегда что-нибудь необычное откопает. Прошлый раз она фокусника к себе пригласила.

– Фокусника?

– Ну да. Такой симпатяга. В цирке-шапито выступал. Она любит все такое. Фокусы особенно.

– Ну мы-то с Сергеем люди совсем простые. Без фокусов, – Кравченко расплылся в улыбке. – Это у вас тут, смотрю…

– Что у нас тут?

– Ну, Марина Ивановна такая женщина знаменитая, звезда. И брат ее по телевизору каждый день. И вот муж тоже певец, оказывается.

– Вы слышали Андрея?

– Нет. Сергей слышал. Голос, говорит, у него редкий, странный. Я, если честно признаться, думал, что и говорит он как-то по-особенному. А оказалось, обычный голос для молодого парня, ну в разговоре-то.

– Вам его голос не понравится.

– Почему? – опешил Кравченко.

– А вы разве не знали, что подобными голосамипели кастраты?

Это было заявлено нарочито громко. Вызывающе громко. Мещерский едва не подавился. Краем глаза увидел, что братья Шиповы изменились в лице – каждый по-своему: младший, Георгий, побагровел, низко склонился над тарелкой. А старший, в адрес которого и был брошен вызов, отставил стул, встал:

– Спасибо, все было очень вкусно.

– Андрюшенька, а омлет? – всполошилась домработница. Она тоже покраснела и метнула в сторону Новлянских негодующе-укоризненный взгляд.

– Спасибо, тетя Шура. Потом. Пойду с Мандарином погуляю. Вы его строгий ошейник не видели?

– Почему, Лисенок, ты часто выдаешь такие вещи, что окружающим делается неловко и стыдно? – спросил Григорий Зверев, когда за Шиповым закрылась дверь на веранду. – Что за мания такая?

– Стыдно? Ты, значит, меня стыдишься? – Алиса опустила глаза и как-то сгорбилась, словно завяла вся. Тон ее и мгновенно изменившееся настроение заставили Мещерского приглядеться повнимательней к этой парочке. – Стыдишься?

– Я тебя не стыжусь. Ты это знаешь. Но дерзости твои терпеть не хочу. У меня от них аппетит пропадает.

– Лиска, веди себя прилично. – Майя Тихоновна прихлопнула скатерть пухлой ладонью, словно муху ловила. – Думаешь, Марине приятны твои грубости? Егор, будь ласков, передай мне гренки.

Багровый Георгий Шипов встал, переломился пополам точно складной метр, дотянулся до блюда с гренками и передал ей. По его виду было ясно: он еле сдерживается.

– Егор, детка, почему ты не пьешь кофе? Остыл ведь. – Майя Тихоновна протянула руку к мельхиоровому кофейнику.

– Я не хочу.

– Глупости. Хочешь, я сейчас сделаю тебе импровизированный кофе-капуччино? Шурочка, у нас остались сливки в холодильнике?

– Сейчас принесу. – Домработница двинулась из столовой.

– Я не хочу кофе-капуччино, Майя Тихоновна, – повысил голос Шипов-младший.

– Тогда какой же кофе ты хочешь? – вопрос прозвучал так, что ответить на него можно было только двумя способами: либо сдернуть скатерть со стола, либо вежливо поблагодарить за заботу.

Парень, видимо, нашел в себе силы: он сглотнул и процедил:

– Черный, если можно, с лимоном.

– Шурочка, не надо сливок. Егорка будет черный с лимоном! – зычно оповестила всех Майя Тихоновна.

Мещерский отметил, с каким властным мастерством эта женщина погасила назревающую ссору.

– Марина Ивановна просила, чтобы вы прошли к ней, – сказал после завтрака Файруз. – Они с Андреем собираются на озеро, составьте им компанию, если хотите.

– Конечно! С удовольствием. Нам прямо сейчас идти? – осведомился Кравченко.

– Да, если вы уже закончили завтракать.

Зверева встретила их в уютном зальчике, расположенном в правом крыле дома. Это была самая просторная и светлая комната дачи, не считая застекленной веранды. Попасть в нее можно было как с обширной террасы-лоджии, так и из гостиной. Вообще зал этот считался центром всего дома. Сюда приходили по вечерам посидеть на кожаных диванах и креслах, погреться у высокого, выложенного красным кирпичом камина, послушать музыку. У огромного панорамного окна, откуда открывался вид на озеро, стоял старый рояль. На нем – ноты, альбомы, магнитофонные кассеты, диски. В дубовых стеллажах вдоль стен – мощная стереосистема, телевизор-видеодвойка. Все стены зала украшали фотографии в рамках.

Мещерский даже зажмурился на миг – ее лицо, везде ее лицо. Снимки, снимки – и везде Марина Зверева. Она в сценических костюмах – фрагменты из опер, она на вручении премий, она на приемах во дворцах, посольствах, на банкетах, на выставках, в гостях. А рядом с ней – боже ты мой, какие лица! Кажется, вся история, все герои нашего времени считали за честь запечатлеться с нею рядом. Она и старый, но все еще великолепный Марио дель Монако на сцене «Ла Скала», она на аудиенции у Елизаветы II в Букингемском дворце: принц Чарлз, галантно целующий ей руку, смеющаяся принцесса Диана. А выше на новом снимке – сияющий благодушием Леонид Ильич, вручающий ей орден, Рейган в шикарном стетсоне, с победоносным видом демонстрирующий ей свое ранчо, Шаляпин-младший за мольбертом, Пласидо Доминго, встречающий ее на пороге своей виллы.

Мещерский услышал восхищенный вздох. Кравченко не отрываясь смотрел на фотографию, где молодая Зверева и такой же молодой, подтянутый, без единого седого волоска Фидель Кастро любовались прибоем на пляже Варадеро.

– Ты посмотри, Барбудос-то в нее по уши, по глазам видно. Какая женщина, Серега! – Кравченко протянул руку и коснулся снимка.

– Кастро был очень хорош двадцать лет назад, – низкий мягкий голос, точно виолончель.

Они обернулись. Зверева вошла с террасы. Солнце светило ей в спину, и лицо ее оставалось в тени. Ярким пятном выделялся только розовый длинный свитер. Да этот голос, словно сотканный из расплавленного солнца пополам с медом.