Вскоре у Марфы заболел сын Егорка. Устин дал ей полбутылки застоявшегося где-то травяного настоя «от внутреннего жара», сваренного женой, и послал Пистимею помочь в уходе за больным. А после выздоровления сына, когда благодарная Марфа предложила помыть у Морозовых полы, он выставил ее за дверь и, пристыдив, добавил:

– Только Антипку вот… ну, помягче, что ли, поосторожней с ним. А то он грозился уж: «Трахну проклятую бабу курком от телеги, пусть тогда судят…» И действительно, придурок ведь он…

– Да уж ладно… Только все равно не прошу притвора пескарю мокрогубому, – сказала Марфа.

– Зачем же прощать? Осторожней только, говорю…

Марфа стала ходить без хворостины, хотя при каждой встрече яростно напускалась на Никулина. А потом в руках ее опять засвистел прут.

Однажды Антип прибежал к Морозовым, вытянулся возле крыльца на грязноватой, загаженной курами траве и задышал, хватая, как рыбина на сухом берегу, воздух:

– Н-не могу… П-помираю – и все тут. П-пусть все знают – п-пар-тизана угробила п-проклятая баба. – И, встав на колени, взмолился, протягивая к Устану руки: – Да ить обещался обуздать стерву, а?! Ввек не забыл бы тебя, Устин Акимыч…

– Вон как! – нахмурил брови Устин. – Значит, не бросила она свое хулиганство?

– Да именно что! – воскликнул Антип. – Да это разве фулиганство?! Это бандитство голое, ни дать ни взять.

– Ладно, Антип. Я уберу ее раз и навсегда из деревни.

Антип даже выпучил глаза от неожиданности:

– Эт-то как! То есть как это уберешь? По-научному говоря, куды ж ты ее ликвидируешь из колхозу?

– А увидишь. Мое слово верное. Для друга я все сделаю. Да не пучь глаза, не убивать же я ее собираюсь.

В те поры колхоз купил в райцентре, на самом краю Озерков, небольшую избу с кое-какими надворными постройками и организовал нечто вроде заезжего двора. В избе поставили несколько железных коек, на которых могли переночевать колхозники, случившиеся в Озерках под вечер или приехавшие в райцентр по какому-то делу на несколько дней.

Вскоре возле избы поставили навес, под которым летом и зимой ставили лошадей, а рядом сколотили из досок довольно вместительный амбар. В этот сарай по осени сваливали мешки с капустой и огурцами, высыпали картошку, которую привозили в Озерки для продажи. Сюда же на время ставили бочки с дегтем, плуги и бороны, купленные в потребкооперации, складывали веревки, сбрую, всякий мелкий инвентарь – да мало ли чего можно было приобрести в райцентре для хозяйства. Постепенно заезжий двор превратился одновременно в маленькую перевалочную базу.

За всем этим хозяйством нужен был какой-то догляд. Но добровольца стать «заведующим колхозным заезжим домом», как его именовали в разговорах, не находилось. Очевидно, потому, что земельного участка при «заезжем доме» не было, вести какое-то личное хозяйство было нельзя. Захар Большаков назначал «заведовать» домом то одного, то другого, но все быстро отказывались.

Выпроводив Антипа, Морозов пошел к Марфе.

– Все Антипку гоняешь, как козла по огороду?

– Дык, Устин Акимыч… Шутка ли – притвор-то…

– Вот что, Марфа. Ступай к председателю, скажи, что хочешь быть заведующей заезжим домом в Озерках. Там есть и притвор, и все прочее.

– Ты сдурел, что ли? Тут у меня огород, куры, свинья, а там что…

– Много ли вам надо с Егоркой? Трудодней будешь хорошо получать, я кое-что подбрасывать буду. С голоду не помрете. А Егорка подрастет – вернетесь в Зеленый Дол.

Марфа отказалась уезжать наотрез.

– Я думал, ты в самом деле за Егорку благодарна мне. Сгнил бы ведь от оспы, – сказал Устин.

– Дак вам с Пистимеей – конечно. А дом что, он колхозный.

– А что колхозу, что мне – все равно. Раз прошу, значит, мне. Не до смерти же будешь там жить…

Разговор кончился ничем, но через несколько дней Марфа с Егоркой уехали вдруг в Озерки. Морозов удивился. Тогда Пистимея сказала:

– Я тоже поговорила с ней. Ты не за тем отсылал в Озерки ее… что ей ваш заезжий двор? А я напомнила Марфе святые слова Михея: «Чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить перед Богом твоим…» И поехала Марфа…

– Милосердием, что ли, дела творить ваши? – догадался Устин. – Так в Озерках, поди, без того хватает всяких… проповедников.

– И чего же? Людей заблудших еще более.

– Да какой, к дьяволу, проповедник из Марфы?

– Ну… какой ни на есть, а все Богу в радость. Не в умении да красноречии дело, а в преданности Господу.

В общем, как бы там ни было, а Никулин стал ходить по Зеленому Долу без опаски. Устану же чуть ли не при каждой встрече говорил:

– Это ловко ты… Это – трансляция. Раз-два – и ваши не пляшут. Вот уж друг так друг ты мне… да я для тебя родных детей не пожалею.

И действительно, не пожалел. По его, Устинову, желанию принялся изводить Клашку, а потом и младшую дочь Зинку, когда она спуталась с Митькой Кургановым…

… Навстречу, как и вчера утром, когда Устин отвозил на станцию Смирнова, вставало солнце. Оно слепило глаза, застилая их черной темнотой, и Устин, втягивая голову поглубже в тулуп, подумал вдруг, что сегодня солнце почему-то намного ослепительней, чем было вчера.

«Да, Антип… И Андрон Овчинников…» – усмехнулся про себя Морозов. Вот и все, на кого он, Устин, сумел наложить «лапу», если не считать Фрола Курганова. Попытался было однажды Филимона Колесникова прощупать, а тот прямо заявил, шмыгая носом:

– Ты вот меня обхаживаешь, а я хотел бы тебя общупать кругом.

– Так заходи как-нибудь, – улыбнулся Устин и добавил грубовато: – За чаркой, может, и обнюхаемся.

– Благодарствую за приглашение, – усмехнулся Филимон и вытер своим увесистым кулачищем нос – Токмо, милый мой, вот с женкой твоей я понюхаться не прочь бы еще, кабы она помене Богу кланялась да кабы сам я не обженился нонче на Покров. А с тобой…

Устин терпеливо снес и эту насмешку, подумал только: «Съездить бы тебе по сопатке, чтоб нюх отшибить». Вслух же сказал с прежней улыбкой:

– Ладно, Филимон. А друзьями мы еще будем, однако. Вот как нюх притупится у тебя на баб… Беда вот, ждать долго… Но друга и до старости ждать можно.,

– А ты и не жди, – посоветовал Филимон.

– Почему ж?

– Не дождешься, пожалуй.

– Да отчего?

Филимон тогда смерил его с ног до головы и произнес, прямо в глаза:

– Пришлый ты человек, вот отчего.

– М-м… – невольно промычал Устин, но тут же заставил себя рассмеяться. – Чудак ты, Колесников! Ну, пришлый, так что?

– Да я и говорю – не здешний, – промолвил на это Филимон и ушел, раскачивая кулаками-гирями.

Пробовал также он сойтись с Анисимом Шатровым. Тоже не получилось.

Не получилось и со Стешкой, женой Фрола. Правда, началась было в одно время дружба Стешки с Пистимеей. Стешка зачастила в их дом. Но тут же словно отрезала раз и навсегда.

– А почему это? – спросил Устин у Фрола.

– Хватит и того, что мы с тобой… дружим, – усмехнулся Курганов.

И он, Устин, чувствовал – хватит. С Фролом перегибать опасно.

После этого, году, кажется, в тридцать втором, Устин сделал попытку пригнуть, заломить в свою сторону двадцатидвухлетнюю Наталью Меньшикову. Тихая и пугливая, она одиноко жила после смерти матери все в той же маленькой избенке на краю села, куда поселил их в свое время Большаков.

Уж здесь-то Морозов в успехе не сомневался – ведь как-никак, а все же она Меньшикова, первая и последняя дочь Фильки. Если в семнадцатом была еще соплюхой и не понимала, что к чему, то сейчас подросла, кое-что обдумала. А если и не обдумала до конца, что ж, припугнуть можно, опутать страхом по рукам и ногам.

И он начал все чаще и чаще попадаться ей на пути, как бы ненароком, начал все пристальнее поглядывать на пышно разневестившуюся в те поры Наташку. Она, меняясь в лице, испуганно отворачивалась, жалась все время к людям, чтобы не остаться случайно с ним с глазу на глаз. Так Устин за целую зиму и лето не смог застигнуть ее где-нибудь одну. Тогда он в дождливый осенний день решил пойти прямо к ней домой.