Анисим задумался, будто припоминая, все ли рассказал, не пропустил ли чего. И закончил:

– Вот так… А ты сам уж сообрази, что тут про нее, что про меня. Про меня-то можно и откинуть, а про Марью запомни… Ну ладно, побегу, гляну, как коровешки там…

Анисим стал убирать со стола посуду. Петр Иванович сидел молчаливый, задумчивый.

– Прости, Анисим Семенович, а Марью-то кто… Филька?

Старик звякнул посудой, присел на прежнее место, уперся кулаком в щеку.

– Кто же еще… Марья растрясла его в том же году. Тогда еще о раскулачивании речи по окрестным деревням не вели, из одежки вываливали лишь тех, кто с колчаковцами водился да больно уж воду мутил. Филька не только мутил – обрезишками баловался. И потом – догадалась она, должно, кто дочку ее в колодец… И не стерпела. Что же, человек. Собрала своих партизан бывших да подстригла его под гребенку. Потом-то говорили – незаконно, мол, самопроизвол… Да сделано было дело. И Марьи уже самой на свете не было. Он, Филька, ее…

– Но откуда известно все-таки, что он? Даже Большаков не знает…

Анисим быстро поднял и опустил глаза.

– А это, кроме меня, никому и не известно, может. А я-то знаю. Тот ножичек, который Филька прибрал… – Анисим встал, ушел в другую комнату. Вернулся, положил перед Смирновым тяжелый финский нож с наборной костяной рукояткой. – Вот он, ночижек-то. Я его на утесе, между прочим, поднял, когда Марьину дочку из земли вынимали…

Несколько минут Петр Иванович молча разглядывал нож, не решаясь к нему прикоснуться. В рукоятку между костяными пластинами было вставлено четыре медных.

– Но… почему же ты, Анисим Семенович, никому не сказал, что это Филька?

– А зачем? Для чего? – дважды спросил Анисим. – Если бы Филька еще раз объявился… Или брательник его, Демид…

– Кстати, куда Филька тот делся? Как из амбара, в котором его сторожили, сбежал?

Старик сердито засопел:

– Я почем знаю!

Взял нож и отнес в ту же комнату. Вернувшись, стал натягивать полушубок. Петр Иванович, облокотившись на стол, сидел недвижимо.

– Людская жизнь – тайга тайгой, в иных местах еще гуще все сплетено-перепутано, – проговорил старик. И добавил неожиданно, вроде без всякой связи: – Но Митьку-стервеца я все равно насквозь прогляжу, только дай Бог маленько еще сроку… Да куда это проклятая шапка запропастилась, язви ее?

Наконец Шатров отыскал шапку, надел, плотно завязал уши, взял костыль.

– А вот Устина Морозова можно… насквозь? – спросил Петр Иванович. – Или Фрола Курганова?

Глаза Анисима блеснули из-под низко надвинутой шапки. Помедлив, он ответил:

– Отчего же нельзя? Каждого можно, ежели не спеша, говорю.

– Но как?

– Как! – усмехнулся Анисим, но тут же стал серьезным. – Иной человек – как сосенка какая-нибудь на камнях… Подивишься порой – на чем дерево растет? То-то и оно, вроде бы не на чем. А оно растет себе. Значит, далеко его корешки тянутся, до самого того слоя, который питает. Вот докопайся до этих корешков – и все поймешь… Так ты пойдешь, что ли?

– Сейчас, – машинально ответил Смирнов, думая о словах старика. – Все равно с восьмичасовым поездом опоздал уже…

– Ну, дело твое. Будешь уходить – двери на щеколду закинь, а то ветер распахнет.

Анисим ушел, а Петр Иванович продолжал сидеть недвижимо. Даже когда вбежала с улицы пышущая морозом Ирина и стала разматывать платок, он не пошевелился, не повернул головы.

– Петр Иванович! – тревожно воскликнула девушка, готовая кинуться ему на помощь.

– Ничего, Ирочка. Со мной – ничего.

– Ой, – облегченно вздохнула девушка. Сбросила шаль, полушубок, валенки. Мокрые и промерзшие, они стукнули об пол, словно каменные. – А я уже прямо обмерла вся. И зачем вы ездите по колхозам? Вы и так сделали для людей очень много…

Ирина взяла с печки сухие шерстяные носки, быстро натянула их и, сидя на табуретке, заболтала ногами, наслаждаясь теплом.

– Иди сюда, девочка, – сказал вдруг Петр Иванович. – Сядь вот здесь, напротив меня. Вот так… Зачем, говоришь, езжу? – Он помолчал. – Когда-то я знал одну девушку. Чем-то она походила на тебя. И она сказала мне однажды, что на земле очень много обыкновенных хороших людей и очень мало любопытных.

– Любопытных? – переспросила Ирина.

– Любопытных, – подтвердил Петр Иванович. – Я тоже долго не мог понять, что она хотела сказать. А потом понял… вот что понял. Видишь, вот горит над нами электрическая лампочка. Каждое лето колосья за Светлихой шумят, волнуются. А скоро полетит к далекой мерцающей звездочке могучий космический корабль. Но… как тебе сказать? Не горела бы лампочка, не шумели бы колосья и никогда не помчался бы в глубины мироздания звездолет, если бы некоторые люди не обладали простейшей человеческой особенностью – любопытством. Один человек, например, полюбопытствовал, отчего обыкновенно стекло, отшлифованное особым образом, увеличивает предметы, – и создал микроскоп. Другой задумался, почему птицы летают по воздуху, – и изобрел самолет. Третий попытался представить, что происходит в душе порядочной женщины, живущей во враждебном ей обществе, во все уголки ее души заглянул – и рассказал обо всем увиденном в книге. И книга эта принесла людям столько же пользы, сколько микроскоп и самолет, а может быть, намного больше… Пока еще на земле слишком много обыкновенных людей и слишком мало любопытных, таких, как эти трое, создавшие микроскоп, самолет и книгу. Но таких людей становится все больше. Скоро их будет очень много. Придет время – все будут такими. А чтобы оно пришло скорее, надо каждому стараться быть любопытным. Вот и я стараюсь. Вот и езжу, слушаю, смотрю, что делается на земле. И не беда, что я ничего не изобрету, не напишу, скажем, книгу. Для того и другого нужен большой талант. Таланта у меня нет, но мне все равно интересно жить, интересно ездить и смотреть…

Ирина, подперев кулачками подбородок, смотрела на Петра Ивановича широко открытыми глазами, в которых было и удивление, и задумчивость, и еще что-то такое, что делало ее намного взрослее…

На конном дворе никого не было. Возле конюшни стояли сани, разбросав в стороны усы-оглобли. Смирнов потоптался возле них и вошел в пахнущую теплом полутемную конюшню. Лошади, каждая в своей стайке, громко хрустели сеном, всхрапывали. Иные били копытами по деревянному настилу, и тогда хлопьями сыпался сверху, с потолка, легкий, как вата, куржак.

– Есть кто-нибудь тут? – громко спросил Петр Иванович.

Никто не отозвался, только жеребец в ближней стайке изогнул шею и глянул на Смирнова радужно-стеклянным глазом.

«Опоздал. Фрол задал корму лошадям и отправился домой позавтракать», – подумал Петр Иванович.

Решив подождать Курганова, он прошел в угол конюшни, заваленный прелым сеном, и лег на него.

Здесь, в углу, более темно и душно. Смирнов хотел уже встать, тем более что возле конюшни раздались чьи-то шаги, но в это время услышал:

– Ну где же он? Жди, понимаешь, как барина…

И, помолчав, тот же голос (Петр Иванович узнал Устина Морозова) добавил:

– Нынче кинь в собаку палкой – попадешь в начальника. Дошел пешком бы до станции, не подох. А и окочурился бы на полдороге, невелика беда.

Устину ответил Фрол Курганов:

– Тебе что за печаль ехать? Вон Андрона пошли или кого из ребятишек – отвезут.

Петр Иванович, ошарашенный, теперь не знал, что ему делать – подняться и поздороваться, будто ничего не слышал, или подождать – может, Устин с Кургановым уйдут от конюшни. И тогда идти на станцию пешком…

Пока раздумывал, Фрол и Устин зашли в конюшню. Брякнули удила – видимо, кто-то из них снял со стены уздечку. Потом голос Фрола:

– Стой, дьявол… Ну, хватит, одни дудки остались, да и те гнилые. – И слышно было, как он похлопал ладонью по крупу лошади.

– Ты вчера зато доброго сена привез, – сказал Устин.

Фрол ничего не ответил.

Потом Петр Иванович услышал, как Устин плевал на папироску, слышал даже, как она шипела, потухая.