– Бог для всех один, да верят в него разно, – проговорила Пистимея. – До истинной веры не каждый доходит…

– Вон как! – насмешливо бросил Устин. – Узнает Большаков, до какой веры ты дошла, – прихлопнет ваше молитвенное гнездо, а тебя заместо Варьки на мощи высушит. – И, помолчав, добавил вдруг с горечью: – А Богу твоему привязать бы по веревке к каждой ноге, концы к седлам, да коней пустить в разные стороны. На одну лошадь я сам бы сел…

Пистимея задохнулась, минуты полторы только открывала да закрывала беззвучно свой сморщенный рот. Наконец проговорила, всхлипнув:

– Безбожник ты окаянный!.. Не веришь в силу Всевышнего, не зовешь его на помощь в молитвах – вот и не можешь пожать плоды деяний своих. Даже вон Егора, что дочь твою смущает, прищемить не можешь. Да и вообще, гляжу, хлещешься в судорогах, как рыба на берегу, ловишь ртом спасительную воду, а кругом только воздух, сухой и ядовитый…

Устин, направившийся было в горницу, остановился:

– Как рыба, говоришь, на берегу?

Подумал о чем-то, скривил заросший волосами рот, но так и не промолвил больше ни слова.

Илья Юргин несколько раз прибегал на скотные дворы, метался вокруг скирды, чуть не нюхал каждый пласт, который Митька забрасывал наверх.

– Видали, а? – неизвестно о чем спрашивал он то Митьку, то Филимона.

Митька, недавно очень разговорчивый, теперь молчал, а Филимон отталкивал Юргина плечом и гудел:

– Да отойди ты, Илья блаженный! Не мешайся под ногами, а то зацепну вилами за ребро.

К каждому, кто привозил сено, «Купи-продай» бросался с одним и тем же вопросом:

– Это по какому праву отбор личного сена у трудящева крестьянина Захар производит, а? Кто, спрашивается, разрешил, а?

Люди отмахивались от него, как от назойливой мухи. Тогда Юргин кинулся навстречу деду Анисиму, ковыляющему к скотным дворам:

– Ну не-ет! Я вот разве только волос могу состричь с головы да в общую кучу бросить. Понятно? – закричал он в лицо Шатрову. – Так и скажи Захарке. Своему скоту до апреля не хватит…

Дед Анисим переложил костыль из левой руки в правую. Юргин даже отшатнулся. Но старик Шатров только сказал:

– Примечаю я – звонит колокол, а люди не крестятся.

Илюшка, приоткрыв рот, замер. Заросшие редкими спутанными волосами губы, черные и потрескавшиеся, беззвучно шевелились.

– Ишь, верно, выходит, примечаю, – продолжал Анисим. – У тебя, однако, макушка-то давно уже острижена, одни усы остались.

Юргин молча попятился от старика, побежал прочь. Пока не скрылся в переулок, все почему-то оглядывался.

Дед Анисим не спеша обошел вокруг скирды, проверяя, ладно ли она сложена, потыкал в нее костылем.

– С этого боку очешите, вишь, целая копна нависла, – сказал он, обращаясь сразу ко всем. – Ветер дунет – унесет. Да утаптывайте там получше.

– Очешем, – бросил Митька сердито. – И утопчем. Будет гладкой и тугой, как спелая девка. Как Варька вон, к примеру. – Варвара только что подошла, сняла с плеча принесенные с собой вилы, – А ты зачем тут?

– Отец прислал помочь.

– Тогда давай… С Божьей помощью. Становись поближе ко мне. Да не тужься сильно, а то вся одежда на тебе лопнет…

Варвара, блеснув черными глазами, опустила голову:

– Вот еще… Скажешь же…

Однако в самом деле подошла к Митьке и стала рядом.

Ирина поглядывала сверху то на Варвару, то на Митьку.

Распухшее, тяжелое зимнее солнце не в силах было подняться выше осокоря, черневшего за деревней, над утесом. Помаячив над его голой вершиной, оно повалилось вниз, к земле, обливая желтоватым, разбавленным светом заснеженные зареченские луга.

Дед Анисим, побродив вокруг скирды, ушел. Варвара вместе с Митькой и Филимоном размеренно и ловко принялась кидать наверх сено.

Время от времени, то ли случайно, то ли с умыслом, она втыкала вилы в тот же пласт, что и Митька. Тогда стучало железо да сильнее обычного сопел Курганов. Но он ни разу не убрал вил обратно, припадая на одно колено, мгновенно отрывая пласт от земли.

– Вот еще, ей-Богу! – одно и то же говорила каждый раз Варвара, едва-едва успевая выдернуть вилы. Говорила тихо, почти шепотом, а потом чуть смущенно прихохатывала. И, может быть, только Клавдия замечала, как все больше хмурится и хмурится Ирина.

А потом случилось так, что Варвара не успела выдернуть свои вилы и Митька чуть не закинул их на скирду вместе с громадным пластом сена. Варвара метнулась, чтоб подхватить уплывающие кверху вилы, ударилась плечом в Митькин бок. Митька, и без того качавшийся под тяжестью лохматого, как гигантское воронье гнездо, пласта, ткнулся в присыпанный зеленой трухой снег обоими коленями, будто у него подломились ноги, выпустил из рук черенок. Падая затем вместе с Варварой, он крикнул:

– А, чтоб тебе…

И пласт, который он так и не успел забросить наверх, накрыл обоих.

Митька тотчас вскочил, рассвирепел окончательно:

– Очумела, что ли?! Помощница тоже мне, как…

И запнулся. Пока кричал, явственно разобрал, что еще там, под пластом, Варвара дважды шепнула ему в ухо:

– Митенька… Митенька…

Секунду назад под пластом Митька ничего не соображал от ударившего в голову раздражения. А сейчас словно еще дошептывала Варька в третий раз: «Митенька…» И он даже ощутил ее горячие, влажные губы на своей щеке.

Стараясь сообразить, что же такое произошло, он произнес растерянно и недоумевающе:

– А?

Варвара встала, отряхнула юбку и произнесла, неловко отвернувшись:

– Вот еще, ей-Богу…

Митька даже лоб потер: почудилось, что ли?

– Ну, шабаш, работнички, – проговорил Филимон Колесников. – Уморился. Остальное завтра закидаем.

Но в это время к скирде подъехали три подводы с сеном. На переднем возу сидели Андрон Овчинников и Егор Кузьмин.

Едва подводы остановились, как из ближайшего переулка выскочил Захар Большаков. Он будто стоял там и караулил их прибытие. Следом за ним подошли Смирнов с Корнеевым.

– Егор! Откуда это?! – почти задыхаясь, прокричал Захар.

Егор Кузьмин ничего не успел ответить, потому что Овчинников соскользнул с воза и высыпал беспорядочную кучу слов:

– Мы, значит, за ущелье к Камышовому озеру… Да черта ли там, полдня потеряли. Поворачиваем коней назад. И тут глядим – Егорка прет на лыжах – марш в Пихтовую падь. Ну поехали… Снегу – по пояс, пробиваемся. И в Мокром логу, за кромкой леса, они и стоят, миленькие, – три сугроба стоят, да и только… Вот ведь, а! Я говорю: «Сомневаюсь». А Егорка: «Езжайте, топчите дорогу…»

– Постой, – перебивает его Корнеев. – Что стоит? Какие сугробы?

– Дык сено! Стожки то есть под снегом… Подъезжаем это, глядим… я говорю: «Сомне…» – И махнул рукой, будто отчаявшись, что все равно не поймут.

К возам подошел Устин Морозов. Снова вывернулся откуда-то Илья Юргин.

– Вона! – сразу завопил он, – В колхозе сена невпроворот, а они у людей отбирают! Ишь умники! Н нет, я жаловаться буду! Там поймут!

Захар Большаков шагнул вплотную к Морозову:

– Я же чуял, в Пихтовой пади надо глянуть. А ты…

– Что я? – переспросил Устин, поднимая глаза на председателя. – Я ведь не говорил, что в пади ничего нет…

– Постой, постой…

И Захар вдруг вспомнил, как месяц назад они с Егором Кузьминым объезжали прошлогодние сенокосы. Когда подъезжали к Пихтовой пади, очередь становиться на лыжи была его, Захара. Но Егор вдруг выпрыгнул из саней, сказал:

– Ты сиди: и так умаялся. Не шутка в твои-то годы. Сам сбегаю, гляну – за той кромкой леса мы вроде ставили два стожка.

– Три, – поправил Захар.

– Я – мигом…

Захар действительно устал до невозможности и был благодарен Егору. Тот вернулся со своим обычным:

– Ни клока.

Это означало, что сено отсюда давно, еще до снега, вывезли к фермам. А теперь оказывается…

– Егор, Кузьмин! – крикнул председатель. – Ну-ка, иди сюда!

Егор стоял возле Варвары, что-то говорил ей, а дочь Устина Морозова беспокойно, даже испуганно крутила головой, поглядывая на отца. Он нехотя повернулся на голос, не спеша подошел к Большакову.