И только когда вновь застучали колеса: «Все! Уходите!! Вон!!» – Митька очнулся наконец окончательно. Очнулся – и с каким-то испуганным и горьким недоумением подумал: «Почему же „уходите“? Почему „вон“?!»
Вдоль вагона, переваливаясь, шла толстая женщина в белом халате и выкрикивала: «Пирожки, колбаска, бутерброды…» У Митьки засосало в животе, и он понял, что давно не ел.
На сдачу, отсчитанную ему усатым билетным кассиром, Митька купил пирожков, колбасы, бутылку лимонада и, пристроившись у окна, начал есть.
А потом сидел, наблюдая, как проплывают назад вытаявшие гольцы, ощетинившиеся голым, редковатым березняком склоны холмов, мелкие неуютные деревушки с почерневшими избами, как мелькают мимо телеграфные столбы, будки путевых обходчиков, мосты, речушки, города.
В Митькиной голове тоже проплывали куда-то какие-то мысли, картины.
… Вот отец – всегда молчаливый, угрюмый, неласковый, чужой. С чего он такой? Он, Митька, никогда ведь не задумывался, оказывается… Может, потому, что мать исчерпывающе объяснила как-то: «Не везет отцу в жизни, все на конюшне да на конюшне. И живем, – сказала мать, – не шибко в большом достатке. Зато уж ты у меня в люди выйдешь, ты у нас одна надежда…»
И вот мать – ласковая, понятная, заботливая. Помнится, на сон рассказывала она всегда сказки, пела песни про удальцов да молодцов. И уж как бы там, в доме, ни было насчет достатка, ему, Митьке, всегда находился сладкий кусок.
И Митька любил мать, по-детски считая, что она самая умная и добрая из всех матерей. Он любил ее и став взрослым, хоть иногда и раздражался, грубил ей, непонятно отчего и зачем.
Не понимал тогда, не понимает этого и сейчас.
Мать часто повторяла: «Будь дурачком, да не простачком». Митька в душе соглашался с этим, хотя ему всегда становилось неприятно, когда мать говорила так… Когда-то, после истории с Зинкой, мать сказала: «Такую ли тебе в жены надо!» Что ж, сам Митька считал так же, а ведь опять неловко стало ему после таких слов матери. Или вот совсем уж недавно: «Супротив тебя-то кто из парней в деревне? Никого…» Верно, никого, это Митька знал. Но снова в душе остался какой-то осадок, что-то там вроде свернулось и расправляется неохотно.
А с отцом – наоборот. Груб он, иногда и подзатыльник, бывало, даст. Митька сперва рассердится, а потом посмотрит со стороны сам на себя – ничего, такой же… Копилка помнится. Расколол ее отец, все монеты выбросил в окно, в разросшийся бурьян. И опять ничего. А выбросила бы их мать – ого, сколько горя!
Недавно отец совсем уж смертельно обидел и мать и его, Митьку, да еще звезданул кулаком в лицо. Ух как быстро стал накаляться Митька, словно электрическая спираль! Но отец сразу будто и спираль ту выключил, объяснив: «Половину – за внучку Шатрова».
Было что-то в словах отца такое, что немного остудило его. Правда, Митька все-таки выложил ему про Зину. Но что же было в словах отца?
… Митькины мысли ползли, тянулись медленно и тяжело, словно низкие облака, цепляющиеся за верхушки деревьев. Но одновременно в голове мелькало, как телеграфные столбы за окном, и другое:
«Это – забава?!» – кричит отец не ему, Митьке, а матери и тычет рукой в рассыпанные по столу пятаки и гривенники из расколотой копилки…
«Дур-рак… Может, ты и видел каких-нибудь. А таких еще не видел», – грустно говорит Клашка, поправляя платок. Заиндевевшие ее ресницы чуть подрагивают.
«Гляди мне в глаза! Гляди!!» – с болью в голосе кричит отец. Он, Митька, чувствует эту боль, видит, как из больших, усталых отцовских глаз катятся крупные слезы…
«И хорошо, что раньше не пришел. Я бы ведь поверила тебе…»
«И что теперь?»
«Ничего. Погляди, что там, под сапогами твоими…» Девушка даже не глядит на него.
Отвернулась и другая, глаза ее полны слез:
«Уходите…»
А третья, побледнев, кричит, распахивая ему двери:
«Вон!!»
… Митька все смотрел, смотрел в вагонное окно. Проплывали назад станции, перелески, поселки, большие села, огромные города. Но ничего этого он, кажется, не видел. Он не слышал, что делается и в самом вагоне. Иногда хмурился от своих мыслей, кисло морщился. И опять задумчивость разливалась по его лицу.
Он еще не понимал, что к чему в этих мыслях. Расскажи постороннему о Митькиной жизни, поведай об этих его раздумьях – и постороннему в два счета было бы все ясно. А самому Митьке – пока нет.
Ясно ему было, кажется, сейчас только одно – хорошо, что он едет обратно домой. Там – отец, там… все. И никто никогда не узнает, что он уезжал. Зачем им знать? Только вот поезд медленно что-то ползет. А ему, Митьке, надо скорее добраться до Озерков, затем до полустанка, потом до родной деревни. Ведь Светлиха того и гляди тронется.
Светлиха еще не тронулась, и Митька ее перешел, может быть, одним из последних перед половодьем.
Степанида всплеснула руками при его появлении.
– Ладно! – сказал Митька. – Помыться бы.
В голосе сына было что-то незнакомое, пугающее. Степанида ничего больше не стала спрашивать, побежала топить баню.
И вот Митька, красный, распарившийся в бане, с не просохшими еще волосами, сидит за столом и пьет чай. Степанида, вздыхая, возится в соседней комнате.
Наконец она выходит оттуда в новой черной юбке, в теплом черном жакете. И направляется к двери.
– Куда это? – приподнимает Митька влажный чуб.
– Так я это… к жене Илюшки Юргина схожу. Ненадолго.
– Зачем?
– Так ведь что же… Сиротами остались мы с тобой, сыночек, при живом отце да муже. А за сирот один заступник – Господь…
– Господь, значит? – Митька отодвинул стакан с недопитым чаем.
– Вот и помолюсь за тебя. И за себя маленько. Молитвенный дом-то закрывают наш. Во враждебных целях, говорят, использовался. Какие уж там цели… Все Захарка с Корнеевым стараются. Так мы у Юргиной собираемся…
Митька выслушал мать внешне бесстрастно. Это, собственно, не было для него неожиданностью – мать и раньше заглядывала иногда, тайком от мужа, в молитвенный дом. Она даже говорила сыну с полуулыбкой:
– Митенька, сбегаю-ка я к богомолкам нашим вонючим. Если придет отец, скажи, что у соседки я…
Митька с той же полуулыбкой отвечал:
– Ладно уж…
Все походило на безобидную игру.
Сейчас Митька вдруг почувствовал: если это и была игра, она кончилась.
– Вот что, мать, – сказал он, медленно вставая из-за стола, – Никуда ты не пойдешь… И чтоб больше я ничего подобного не слышал…
– Митенька! – Степанида так и осела. Глаза ее блеснули тускло, беспомощно. – Да что же это?! Надо мной отец всю жизнь… стоял, а теперь – сын… Сын?!
Вместо ответа Митька подошел к двери и закинул ее на крючок.
4
мурлыкал Мишка Большаков, лазая вокруг своей полуторки, позвякивая ключами. Иногда он умолкал, сосредоточенно рылся в инструментальном ящике. И опять откуда-нибудь из-под машины доносилось:
– Пушкин? – попытался определить Сергеев, выйдя из гаража.
– Что вы! Не-ет… – помотал головой парень.
– Тогда этот… который про Геракла с Прометеем?
– Нет, и не Губер.
– Ну, брат, тогда сдаюсь, – улыбнулся Сергеев. – В школе, понимаешь, давно учился.
– Да я вам скажу! – с готовностью воскликнул Мишка. – Это Фет. Афанасий Афанасьевич Фет. Вот, слушайте:
– с новым жаром начал Мишка. —
