Дорого дал бы сейчас Митька, если кто-нибудь мог бы подсказать ему, как же поведет себя через пять-десять минут эта «хлипенькая», по выражению рыжеволосой Татьяны Павловны, девчонка.
А может, она отшатнется подальше от его глупо улыбающейся рожи, побелеет от гнева и прокричит, как вчера Клашка, хрипуче и протяжно: «Дур-рак!..» Что ж…
И у Митьки стало да душе еще более невесело, тревожно и отчего-то пусто. Нет, надо было поцеловать ее, да и дело с концом… А может… у Митьки застучало сердце часто-часто… а может, так и сделать сейчас вот… она подойдет градусник вынимать, нагнется… Обхватить ее за шею, да и…
Он, может быть, действительно так бы и поступил, да не успел еще продумать все до конца, когда Елена Степановна неслышно подошла к кровати, вынула градусник, села рядом на табурет и, улыбнувшись, произнесла:
– Ну?..
Митька глядел на нее таким взглядом, что улыбка ее от неожиданности разбилась, как недавно уроненный им градусник, на мелкие осколочки и исчезла. Она растерянно и смущенно взмахнула ресницами и снова произнесла, краснея до самых кончиков ушей:
– Ну что вы…
Митька рассмеялся:
– Да мало ли чего…
Но Елена Степановна вспомнила наконец о градуснике, посмотрела температуру. Смотрела она долго, будто впервые видела этот нехитрый медицинский прибор. Брови ее, аккуратненькие, чуть подкрашенные, не сдвинулись, как предполагал Митька. Они то поднимались, то опускались. Наконец она произнесла:
– Не понимаю… Температура нормальная.
– А может, он сломанный, этот градусник, – сказал Митька. – Вы сердце послушайте. – Он расстегнул рубашку, схватил руку Елены Степановны, положил на свою бугристую грудь.
Рука ее легла на Митькину грудь не сразу, ему пришлось преодолеть сопротивление, но все же легла.
Митька ощутил, что чуть-чуть вздрагивают пальцы Елены Степановны, и улыбнулся. «Ну вот и все, – подумал он, – готова. Сейчас можно и поцеловать…»
Подумать-то подумал, но осуществить свое намерение снова, в третий раз, не решился. Может быть, опять не успел, потому что Елена Степановна отдернула вдруг руку и сказала сердито:
– Послушайте… вы…
– Чего – я? Это ты послушай меня. Говорю – колет сердце. Или не будешь? Тогда я пойду.
Она закусила губу. Митька невольно сравнил ее губы с Иринкиными и подумал, что у Иринки красивее.
– Называйте меня на «вы», – тихо попросила Елена Степановна. Выдернула из кармана халата стетоскоп. Затем решительно и резко сказала: – Снимите рубашку.
Долго и тщательно она выслушивала Митьку, не глядя ему в глаза. Затем приказала:
– Повернитесь на живот… Дышите… Так, теперь не дышите…
Помяла пальцами кожу на лопатке, куда позавчера сделала укол, и встала:
– Одевайтесь.
Митьке ничего не оставалось, как подняться с койки.
"Вот как это, оказывается, кончилось, – думал он, одеваясь. – Теперь надо оправдываться. И сказать: «Извините, раньше убегал от вас, а теперь сам пришел…» Но все это теперь Митьке казалось тем более неумным, неуместным, слащавым. И она, конечно, не поверит, не откликнется на это. Но ведь есть, наверное, такие слова, которым бы она поверила, на которые откликнулась. Откликнулась бы, это Митька знает, чувствует… Вон пальцы-то подрагивали. И сейчас еще взглянуть боится…
Елена Степановна действительно стояла, отвернувшись, у окна, смотрела на улицу. Митька надел валенки, натянул пиджак, взялся за тужурку. Уйти так было неудобно, просто невозможно, а она молчала.
Митька потоптался у порога и спросил:
– Как он… Смирнов? Ничего доехал?
Она не ответила. Митька подождал-подождал и усмехнулся:
– Тогда прогоняйте, что ли.
– Уходите, – тихо сказала она.
И вдруг Митька, снова став самим собой, прямо, без всякого смущения, сказал:
– Слушай, Лена-Елена… Я ведь, надо понимать, не зря притопал сюда. Прокатимся на лыжах, а? Время еще раннее, больных нет. А вечером в кино сходим. Там, возле клуба, я афишку видел…
Она резко обернулась. Щеки ее, казалось, распухли, вздулись от внутреннего огня. («Эге-ге-ге! – чуть даже не присвистнул в эту секунду Митька. – Да ты, Лена-Елена, еще невиннее, чем я предполагал!»)
– Послушайте! – воскликнула она. И вдруг (этого Митька никак уж не ожидал) всхлипнула раз, другой и, опустив голову, зажав руками щеки, спросила у кого-то сквозь слезы: – Ой… Что же это происходит со мной?
И, согнувшись, как от боли, убежала в свой кабинет, захлопнула дверь.
Митька постоял-постоял, шагнул к этой двери. Он хотел уже приоткрыть ее, но услышал за дверью частое дыхание и понял, что девушка прижимает ее спиной.
«Отгородилась…» – усмехнулся он и, неслышно ступая, вышел из медпункта.
Со станции Митька вернулся в хорошем расположении духа. Лыжи он снял возле калитки, занес в сенцы, с грохотом бросил их в угол. Кое-как обмел заснеженные валенки, вошел в кухню.
– Здравствуй, мама! Чего пожрать бы…
Степанида возилась с квашней. Руки ее были чуть не по локоть в муке.
– Господи, где же ты пропадал чуть не до обеда? – проговорила она, вытирая их.
– Так… На свидание ездил. К одной образованной женщине.
Степанида вскинула брови. Спросила осторожно:
– Что это за женщина такая?
– Есть, есть одна тут, – небрежно сказал Митька, заглядывая в стоящую на шестке кастрюлю.
– Да погоди ты. Сейчас накормлю. Сейчас – Степанида откинула заслонку, взяла ухват. – Остыло уж, поди. На завтрак я лапшу варила.
Митька прошел к умывальнику, сполоснул руки.
– А тут председатель, сказывал отец, растереть тебя собирается…
– Ну! – ухмыльнулся Митька. – За что это?
– Да уж чего ты, сынок, все напоперек им делаешь?
– Кому это я напоперек? – Митька сел за стол, пододвинул к себе налитую чашку.
– Как же – кому!.. Чего его дразнить, Захара-то? Председатель все же… С трактора ссадить грозится ведь… Мало, говорит, всяких штучек выбрасывает, еще сегодня на работу не вышел. И ссадит. А чего хорошего?
– Ну да! – И Митька даже скривил губу. – Пусть поищет такого тракториста еще…
– Ох, Митенька…
– Да не охай ты, – рассердился Митька.
И Степанида притихла.
Митька хлебал теплую лапшу. И по мере того как убывало в чашке, настроение его снова улучшалось.
– Дай-ка там кислого молочка, что ли, еще, – весело сказал Митька.
Пока мать ложкой накладывала из большой эмалированной миски густой, как сметана, варенец, он вылез из-за стола, глянул в настенное зеркало, подергал себя за чуб. Подмигнул сам себе: «Вот так, уважаемая гражданка Шатрова. Подумаешь, дурак! Подумаешь, не видел еще таких! Всяких я видел! Митька не будет слюни распускать перед тобой. Митька не пропадет. Пускай эта докторша не пошла сегодня со мной на лыжах кататься. Придет время – бегом за мной кинется. Эта про Зинку ничего не знает. Да коль и узнает… Не все же такие разборчивые. Вот тогда-то похлопаешь глазами, в кровь искусаешь свои красивые губки…»
Но при воспоминании об Иринкиных губах опять сдвинул брови: черт, губы-то у нее в самом деле получше, посочнее, что ли…
– Пей, Митенька, – сказала Степанида и поставила на стол полную кружку варенца. И осторожно опять спросила: – А женщина эта кто такая?
– Ну, мать… – недовольно буркнул Митька, все еще стоя у зеркала. – Хорошая женщина.
– Кто же она? Где работает?
Митька не ответил. Степанида почувствовала, что ее вопросы не понравились сыну, проговорила обиженно:
– От матери-то чего таиться? Мать больше тебя прожила, кое в чем разбирается…
– Сам я как-нибудь разберусь, – сказал Митька сухо.
– В молодости все так думают… Да… женишься раз, а плачешь целый век…
– Слушай, мать… Отвяжись, ради Бога! Ни о какой женитьбе и мысли не держу пока.
Степанида сложила руки на груди, поджала губы.
Она чувствовала и знала – сын любил ее, и поэтому не понимала, отчего же он так бывает груб порой, почему его так раздражают иногда ее слова, ее забота и нежность…
