И каждый раз, проходя мимо, Зина невольно оглядывалась. Старуха все смотрела им вслед, все покачивала головой. И у Зины бежали мурашки по спине.
И сегодня, как всегда, Марфа стояла на своем месте, словно часовой. Голова ее была повязана наглухо теплой вязаной шалью, под которой был виден синий ситцевый платок в черную крапинку. Увидев Зину, старуха засеменила на середину дороги.
Поздоровавшись, Зина хотела все-таки проскочить мимо, но Марфа зацепила ее своей клюкой.
– Слышь-ка, касатушка моя, – скрипуче промолвила Марфа. – Здравствуй, здравствуй, дочушка. Все торопишься?
– Опаздываю. Суд уж начался, однако, – промолвила Зина.
– Ну да, ну да… Нелегко тебе, моя сердешная. Как же, как же, и меня вызывали, супостаты проклятые…
– Пустите, – сказала Зина, пытаясь обойти старуху.
– А нехорошо, касатушка ты моя, ох, нехорошо! – Марфа обиженно пожевала дряблыми губами. В ее глазах-щелочках плеснулось недовольство, но, впрочем, тут же погасло. – А уж я ли для тебя добра не делала… А ты все с каким-то шалопаем ходишь. Захаркин, что ли, парень? Чего он тебя опекает? Сторонись ты их, проклятых, они до добра не доведут.
– Чего вы от меня хотите?
– Да что мне от тебя надо? Ничего. И вообще от людей-то… ведь помирать скоро… Я тебе все доброе слово сказать хотела… И поклониться тебе… Да ты все за сына Захаркина прячешься. Охо-хо, неразумно дитя человеческое, покуль Господь не облагодетельствует…
– Чего мне кланяться…
– Как же, как же… Не прогневала ты Господа на судилище этом, не стала со своими пытчиками разговаривать. Благостно это Господу, он не забудет…
– Отстаньте вы со своим Господом! – вскрикнула вдруг Зина. – Надо все рассказать, все.
– Зинаида! – Старуха даже пристукнула костылем о мерзлую дорогу. И вскрик у нее получился такой же сухой, скрипучий, похожий на звук от удара палки об мерзлый снег. – Одумайся, Зинаида! – Марфа тяжело дышала. – То-то у меня сердце не на месте. Дай, думаю, поговорю с Зинушкой.
– Не надо говорить со мной, бабушка, – произнесла Зина, глядя в сторону. – Думаете, легко мне говорить будет… все это… рассказывать, что они со мной делали? А в себе носить еще тяжельше.
Старуха почти вплотную прижалась к Зине, задышала ей в лицо тяжело и смрадно:
– Не губи ты себя, Зинаида. Молчи. Мы не простим, ежели…
– Кто это «мы»?! – Зина в испуге отшатнулась. – Чего ты меня пугаешь? Чем?
– Господь с тобой, господь с тобой! – забормотала старуха сразу каким-то глухим голосом. Чувствовались в нем нотки обиды и растерянности. – Кто тебя пугает, неразумная? Я, можно сказать, больше от добра к тебе… советую… Ить молодая ты еще, и дитё у тебя. Подумай об нем…
– Не касайтесь хоть ребенка… грязными руками, – сказала Зина.
Марфа по-прежнему стояла посреди улицы, загораживая Зине дорогу, по своему обыкновению опираясь обеими руками на клюку. Она смотрела теперь на Зину глазами-щелочками внимательно и спокойно, время от времени незаметно помаргивая.
Зина тоже молчала. Неяркое, низко висевшее над землей зимнее солнце освещало двух этих женщин, старую и молодую. Голова старухи, видимо, мерзла, она запустила руку под шаль, пониже на лоб сдвинула платок, затем потуже затянула шаль. Зина вспомнила, что этот синий в крапинку платок она подарила когда-то старухе в благодарность за то, что та помогла избавиться от проклятых старух Евдокии и Гликерии и устроила ее на квартиру к Селивановым. Наконец Зина встрепенулась, сделала несколько шагов, намереваясь обойти старуху.
– Ну, ин ладно, ступай, – тотчас произнесла Марфа, однако не трогаясь с места, не меняя своей позы. – А только помни наш разговор. Худо бывает тому, кто, по слабости души не вытерпев божьих испытаний, ведает об них нехристям, глумится над деяниями божьими, продает нашего Господа, как Иуда проклятый. Тяжки бывают божьи испытания, но еще тяжельше божья кара за отступничество да за предательство. Таких-то Господь карает, не щадя, не жалея…
Зина обошла наконец старуху и побежала, не оглядываясь, вдоль улицы. Марфа двинулась к своей калитке, тыча перед собой, как слепая, костылем…
В клуб Зина зашла подавленная, напуганная этой встречей с Марфой, ее последними словами. Она села на свое обычное место и в течение всего дня озиралась по сторонам, надеясь отыскать в просторном клубном зале, битком набитом людьми, добродушно-восторженное, усеянное мелкими веснушками Мишкино лицо. Под вечер он все-таки попался ей на глаза. Увидев, что Зина смотрит на него, улыбнулся во весь рот, привстал и помахал рукой.
– Что же ты, Миша, не зашел утром за мной? – спросила Зина, когда окончилось заседание.
– Да мне показалось…что я тут со своими стихами тебе…
– Нет уж, ты заходи, пожалуйста, – попросила она. И, помолчав, добавила: – Мне надо поговорить с тобой… посоветоваться. Очень надо…
Через несколько дней на суде Зина рассказала обо всем, что видела, что ей пришлось испытать в секте Григория-христа, у иеговистов. Она также призналась, что кляузу на редактора ее заставили написать Меньшиков с Прокудиным. Но потом она опомнилась и в тот же день забрала ее у секретаря райкома.
Процесс кончился поздно вечером. Михаил подхватил Зину у самого выхода из клуба, закричал:
– Вот и все! Вот и все!! Ты понимаешь, что это все кончилось? – И зашептал в ухо: – А знаешь что? Давай до самого утра ночные поезда смотреть. Мы с Ксенькой уже договорились, – вон она стоит, ждет,
– Давай, – покорно сказала Зина, еще не пришедшая в себя от всего, что ей пришлось перенести.
И они втроем бродили по райцентру до рассвета, неизменно выходя к вокзалу, чтобы проводить очередной ночной поезд. Зина ни о чем не говорила в течение всей ночи, и Мишка с Ксенькой ни о чем ее не спрашивали, занятые, казалось, только сами собой. Мишка почти беспрерывно читал различные стихи. О чем-то, наверно, очень веселом, рассказывала Ксенька, потому что Мишка то и дело заразительно смеялся. Но Зина никак не могла вникнуть в эти рассказы, не могла удержать в памяти хотя бы одну строчку из Мишкиных стихов. Приветливо мигали в вышине звезды, в ночном сумраке чернели обжитые, уютные дома, в лицо дул легонько освежающий ветерок. И уплывали в темноту поездные огоньки, затихал медленно стук вагонных колес.
– А ведь хорошо, – сказала она, уставшая, успокоенная, когда они остановились возле ее квартиры и смотрели на просачивающийся на горизонте рассвет. – Спасибо, Миша. И тебе, Ксения. Я отдохнула возле вас. Вы ведь любите друг друга? Да, я поняла…
Хорошо, что было еще темно, а то бы Ксенька и Мишка, наверное, разбежались в разные стороны. А так оба догадались, что хлынувшая в лицо краска незаметна.
– Вот еще! С чего бы это мы? – неестественным голосом произнесла Ксенька.
Мишка же лишь долго и старательно кашлял.
– До свидания, ребята, – улыбнулась Зина, подала им руку. Ксенька пожала ее молча. Михаил же сказал:
– Слушай, а что тебе Озерки? Чего в них? Возвращайся домой, а?
– Не-ет, – покачала головой Зина.
– А я знаю – вернешься! Вот посмотришь! Да ты же не можешь не вернуться! – окончательно оправившись от смущения, воскликнул он с такой же горячностью, с какой недавно закричал, что она, Зина, не может верить в Бога. – Я говорю – вернешься! И это будет здорово!
… И Михаил оказался прав. Вот она возвращается в Зеленый Дол. Что заставило ее это сделать? Ее уговаривала вернуться сестра, несколько раз заводил об этом речь председатель колхоза, дважды, кажется, приезжал в последние дни с такой же целью даже Фрол Курганов. Она слушала их, отрицательно мотала головой, но – странно! – в ушах ее звенел Мишкин голос: «Ты же не можешь не вернуться!»
И в душе она была согласна с этим. Кроме того, ей было страшно одной тут, в Озерках, где жила Марфа Кузьмина. В ушах Зины все еще звучали слова старухи: «Тяжки бывают божьи испытания, но еще тяжельше божья кара за отступничество да за предательство. Таких-то Господь карает, не щадя, не жалея…»
В конце концов она сказала вчера председателю, случайно встретившись с ним возле редакции:
