Она подходит и мимоходом касается моей ладони, почти вскользь, ненароком, словно не доверяя самой себе. Словно ей стоит дать себе слабину, и она уже не сможет уйти, как намеревалась…

Прощай, Марк. Надеюсь, ты найдешь свое счастье! Прости за все…

Она выходит так стремительно, что я не успеваю сказать ей ответного «прости» — это ведь мне по сути следует просить у Ники прощения — и это несказанное «прости» жжется на кончике языка, подобно раскаленному угольку.

Горячая картошка… В детстве мы играли в такую игру с мячом. Хриплю, не в силах справиться с эмоциями — пять лет жизни взметнулись аллегорической пылью вслед за Вероникой, только что пославшей меня ко всем чертям. И разве она не права? Нельзя любить кого-то наполовину, а мое сердце наполовину — на половину ли? — занято Ханной Вебер, и спорить с этим было бы полнейшим безумием.

Я и сам одно большое, непреходящее безумие…

После ухода Вероники я как будто бы прирастаю к полу, оглушенный и раздавленный: я и не думал, что расставание с ней, будет ощущаться почти так же болезненно, как ампутация… Думал, почувствую облегчение, когда мне больше не придется притворяться влюбленным в нее, но ощущал только тупую и мучительную пустоту на месте своего сердца. Ведь я знал Веронику столько лет, столько лет она была в первую очередь моим другом и наперсником, что нынешняя… размолвка? разлука? ссора? — не знаю, как точно обозначить то, что между нами произошло — только это нечто сделало меня враз донельзя одиноким и потерянным, словно я отсек последнее, что связывало меня с прежней жизнью.

И все ради чего?

Почти зло смотрю на все так же безучастное к страстям человеческим тело на больничной койке: ему, этому едва дышащему телу в окружении больничной аппаратуры, наплевать на мою, Маркову, жизнь, на то, что я ради… него (да, следовало это уже признать и перестать обманывать самое себя) перекроил мало того, что все свое идеально-гладкое существование, так и переписал себя самого. Чувствую, как меняюсь, медленно, но неизменно меняюсь, и я не был даже уверен, хороши ли будут эти внутренние изменения или нет.

И все ради кого?

Кто ты такая, Ханна Вебер? — в сердцах вопрошаю я, сжимая кулаки. — Кто ты такая, что даешь себе право влиять на мою жизнь… Я даже не знаю тебя! — насмешливо кидаю я, и однобокая язвительная полуулыбка кривит мое осунувшееся лицо. — Не знаю, что ты любишь есть по утрам, предпочитаешь ли куриные наггетсы или ты и вовсе вегетарианка? Любишь ли спать допоздна или встаешь вместе с птицами и напеваешь во время работы? Да я ничего о тебе не знаю. Даже твой цвет глаз до сих пор загадка для меня…

Все это звучит скорее, как яростное обвинение, как горький, жестокий укор, как давняя боль, наконец-то нашедшая себе выход. «Открой глаза и дай мне понять, что в тебе такого особенного. Я хочу знать, кто и почему перевернул всю мою жизнь вверх тормашками!»

Я так стремительно проношусь по коридорам больницы, что даже пугаю медсестер, испуганными стайками разбегавшимися с моей дороги, потом я в том же накрученном состоянии добираюсь до дуплекса семейства Вебер и оголтело колочу в его двери.

Боль в саднящих костяшках даже приятна, и я молочу в дверь еще отчаяннее, так что Мелисса, вдруг распахнувшая эту самую дверь, воззряется на меня рассерженными, перепуганными глазами:

Ты совсем обалдел, что ли? — кричит она на меня, меча глазами молнии. — Зачем ты разносишь нашу дверь? Совсем крыша поехала…

Не обращая внимания на грубость Мелиссы, я вваливаюсь в маленькую прихожую и с ходу восклицаю:

Расскажи мне о своей матери! Хочу знать, какой она человек…

Что? — гнев на лице девочки сменяется недоуменной ухмылкой. — Да ты точно того, — она крутит пальцем у виска, — сбрендил… С катушек слетел!

Расскажи мне! — хватаю ее за плечи и встряхиваю, словно фруктовое дерево.

Теперь лицо Мелиссы делается белым и испуганным.

Что, по-твоему, я должна тебе рассказать? — орет она, упираясь двумя ладонями в мою грудь и пытаясь отпихихнуть меня от себя. — Ты, больной придурок, отпусти меня, слышишь?

Я еще секунду пристально смотрю в ее прищуренные злые глаза, зрачки в которых напоминают два отточенных смертоносных лезвия, а потом разжимаю пальцы. Мелисса стремительно отскакивает от меня, потирая руками саднящие плечи.

Расскажи мне, — снова повторяю я, уже без прежнего ожесточения. — Расскажи, прошу тебя!

Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! — лицо девочки тоже смягчается, и она растерянно машет головой, будто человек, в голове которого все перемешалось и этой встряской можно расставить все по своим местам. — Что ты вообще хочешь услышать?

Просто расскажи мне о ней…

Что я должна тебе рассказать?!

Расскажи, к примеру, что она любит есть, — пожимаю плечами. — Какой шоколад любит… Молочный… горький… Какой у нее любимый цвет… Все, что прийдет тебе в голову. Любую мелочь!

Мелиса продолжает мотать головой и смотрит на меня с отчетливо читаемым выражением «да по тебе психушка плачет», так что я сам начинаю осознавать, каким придурком я, должно быть, ей сейчас представляюсь. Но я не может просто так отступиться… Я должен узнать, кто такая Ханна Вебер.

Нет, она не любит молочный шоколад, — произносит Мелисса, все еще с опаской посматривая на меня. Похоже, она решила, что с психами надо быть терпеливой и ради собственного благополучия выполнять все их безумные просьбы. — А еще она не любит смазливых придурков, которые слишком много о себе мнят, — добавляет она многозначительно.

И я против воли расслабляюсь, сжимая пальцами тонкую переносицу.

В таком случае, наверное, хорошо, что я не смазливый придурок, — произношу я устало — сильные эмоции выкачали из меня все силы. — Могу я присесть, пожалуйста?

Она нехотя отступает, давая мне пройти на кухню — мешком падаю на один из высоких стульев.

Вообще-то ты и есть смазливый придурок, Марк! — встает она в дверном проеме со сложенными на груди руками. — В чем вообще твоя проблема? Ты как чертова граната с выдернутой чекой: никогда не знаешь, когда ты рванешь…

Это сравнение кажется мне настолько забавным, настолько вообще не про меня сказанным, что я начинаю тихо посмеиваться. Может быть, даже истерически…

Вот, я же говорила, что у тебя крыша поехала! — констатирует девочка, причудливо вскидывая тонкую бровь. — Может, пропишешь сам себе Ксанакс, приятель? Тебе он точно не помешает.

Ее слова смешат меня еще больше и я утыкаюсь лицом в ладони.

Может, у меня и правда крыша поехала, — покорно соглашаюсь я, — а я и не знаю об этом… Так чаще всего и бывает. Но, знаешь, даже безумцам нужны друзья, Мелисса, — выжидательно смотрю на свою собеседницу. Та удивленно вскидывается, подобно взъерошенному воробью, и говорит: