Мне неловко смотреть в глаза нашего гостя, но мне думается, что он выглядит почти таким же бледным и испуганным, каковой чувствую себя и я сама в этот самый момент, мы, должно быть, зеркально отражаем друг друга, только, я уверена, бледен он не потому, что стоящая между нами девочка сверлит меня до боли разочарованным, презрительным взглядом. К нему этот взгляд не имеет никакого отношения…

Мелисса стискивает кулачками свою изумрудную обновку.

У меня день рождения, — отчеканивает она слишком спокойным голосом, — и это мой подарок…

Ты не можешь его принять, — твердо повторяю я, хотя внутри меня всю изрядно потряхивает. — Марк, извините меня, — я заставляю посмотреть в лицо молодого человека, — но такие подарки… они… они слишком интимные… они обязывают…

К чему? — саркастически заламывает бровь Мелисса. — К чему по-твоему, меня обязывает это платье?

Она вскидывает голову, подобно норовистой кобылке, и прожигает меня почти немигающим взглядом. Боже, я почти боюсь собственную дочь! И потому, наверное, обращаюсь не к ней, а к нашему… яблоку раздора:

Марк, поймите меня правильно, — цежу я торопливо и рвано, — ей всего лишь четырнадцать, ну то есть уже теперь пятнадцать, но это все-таки так мало… она почти ребенок! Мой ребенок. Я… я не могу позволить… я…

Мой голос мигает, корчится и затухает, подобно задутой свече, почти такой же потухшей я ощущаю себя изнутри — один перегоревший пепел и тоска.

Мам, — окликает меня Мелисса, — по-твоему, я влюблена в него, да? Ты потому так неприязненно ведешь себя с Марком? Думаешь, я запала на этого взрослого парня в пижонских футболках, — она прищуривает свои глаза. — Могла бы просто спросить и не мучить себя напрасными подозрениями! — теперь она отворачивает свое лицо в сторону Марка и с горечью добавляет: — Представляешь, она думает, что я запала на тебя! — и с улыбкой: — Да у него же есть девушка, мам. И для полной ясности все же добавлю: Марк, я не люблю тебя!

Я тебя тоже, — просто говорит тот, и я не слышу в его голосе ни капли неискренности.

Так мы и стоим несколько томительных секунд, перетекающих в вечность, пока молодой человек вдруг не произносит:

Думаю, будет лучше, если я уйду.

Нет, — почти неистово восклицает Мелисса, вцепившись в руку парня своими пальцами. — Это мой день рождения, и я никому не позволю его испортить, — она подходит к столу и начинает кромсать несчастный торт с остервенелым неистовством озверевшего мясника. — Я обещала угостить тебя тортом, — приговаривает она при этом, обращаясь к Марку, — и сейчас мы будем есть торт.

Когда она шмякает на тарелку огроменный кусок, оскверненного жестоким обращением, праздничного торта, Марк кладет руку ей на плечо и тихо произносит:

Мелисса, прости, но я все-таки пойду.

Вижу, как у нее подрагивает нижняя губа, как она мучительно пытается справиться с самой собой, и эти невыплаканные слезы представляются мне ужаснее всяких слов: я не помню, когда в последний раз видела свою дочь плачущей, разве что в трехлетнем возрасте, когда она разбила коленку во время езды на трехколесном велосипеде.

Ты ничего не понимаешь, — говорит она дрогнувшим голосом, — ты не понимаешь, как много он сделал для тебя… Если бы не Марк, если бы мы с ним не боролись за твоего ребенка, то его бы и вовсе сейчас не было. Они хотели сделать аборт, говорили, ребенок может замедлить твое выздоровление, и отец был готов уступить им, он бы позволил им это убийство, но ты ведь ничего об этом не знаешь, не так ли?

Мелисса, — пытается урезонить ее парень.

Уж не предостережение ли это в его голосе?

Это он лечил Ёнаса, когда у него была высокая температура, и я с ума сходила от мысли, что он может умереть. Отца не было рядом, и мне некому было помочь…

Мелисса, не надо, — Марк снова касается ее руки, но та отмахивается от него, не желая останавливаться.

Это он сидел со мной рядом, когда мое сердце было разбито… и это он познакомил меня со своей ба… и платье это она мне купила. Марк тут не при чем…

От всех этих признаний голова моя идет кругом: они словно камень, брошенный в глубокую воду, и мысли, мятущиеся в моем сознании, подобны кругам на воде, последышам данного падения.

И я бы позвала ее на свой день рождения, — вновь добавляет Мелисса убитым голосом, — только не знала, как тебе о ней рассказать… Думала, ты не так поймешь, но, похоже, лучше бы позвала! Ты и так достаточно напридумывала.

Мне бы сдвинуться с места, подойти и утешить эту девочку в темно-синем топе с подрагивающими губами, но я не могу и рукой пошевелить, меня словно парализовало… Кажется, я на самом деле превратилась в каменное изваяние, и пока глаза остаются единственными подвижными частями моего тела, руки молодого человека — не мои руки — утешает мою дочь, уткнувшуюся в его футболку.

Мелисса, — повторяет он в который раз с какой-то гипнотической настойчивостью, и мне чудится за этим некая недосказанность, тайна, которую от меня упорно скрывают. — Мелисса!

Все эти признания все еще не укладываются в моей голове, и мне сложно поверить, что эта близость, существующая между ними, не несет романтической окраски. Они ведь близки, я это вижу! Очень близки. Как он смог пробиться сквозь ее панцирь? Как пробрался под кожу?..

Я даже курить бросила, — вдруг признается мне девочка. — Благодаря Марку. Он жуткий зануда! А еще, — теперь ее голос делается жестким, — это он купил тебе белые розы, а вовсе не отец…

Бросаю на молодого человека быстрый, растерянный взгляд — правду ли она говорит. Но тот на меня не смотрит…

Я действительно должен идти, — говорит он, отстраняя от себя скрюченную фигурку Мелиссы. — Извини, что испортил твой праздник.

Когда он стремительно выходит за дверь, Мелисса неприязненно цедит сквозь плотно стиснутые зубы:

Это не он испортил мне праздник — это сделала ты! — Потом идет в свою комнату и громко хлопает дверью.

Не знаю, сколько времени я стою прямо вот так посреди комнаты: по правую руку от меня останки искромсанного Мелиссой именинного торта, по левую — захлопнувшаяся за дочерью дверь, а в голове — мысли, одна оглушительнее другой… Их не закинуть в шредер и не изрезать на мелкие кусочки, за ними не захлопнуть, уходя, метафорическую дверь, — они здесь, прямо в моей голове, подобно рою растревоженных ос.

Слышу бряцанье ключей за дверью — знакомый до боли звук, прежде заставляющий мое сердце сладко замирать в предвкушении встречи — должно быть, это Маттиас… Даже через стенку, мне кажется, я вижу, как он отпирает замок, входит в прихожую, скидывает обувь, вслушиваясь в странную, оглушающую тишину, так не вяжущуюся с намеченным праздником, — и вот он уже заглядывает в комнату…

А где все? — замечает он мою сгорбленную фигуру.

Ушли, — отвечаю иссушенным, неживым голосом.