…Моя рука продолжает лежать на щеке Маттиаса, и сам он при этом выглядит таким испуганным и смущенным как и самой этой несвойственной мне лаской, так и моими словами, я думаю, что я в очередной раз даю себе зарок начать выказывать к своим родным зримые знаки внимания, не смущаясь маленьких проявлений нежности. Прежде я не считала это необходимым, но теперь хочу это изменить… Теперь все будет иначе. Абсолютно все.

Спасибо, что был моей путеводной ариадновой нитью, — повторяю я снова и целую мужа в его коротко стриженную макушку.

В этот момент стучат в дверь, и на пороге показывается высокая фигура доктора Штальбергера.

Ох, извините, — говорит он быстро, заметив мою руку на мужниной щеке. Я не спешу ее убрать… Почему? Не знаю. — Я могу зайти позже, если хотите.

Ответа он не ждет и быстро прикрывает дверь палаты, но Мелисса устремляется следом, окликая его по имени. Опять…

Я опускаю руку и устало улыбаюсь своему онемевшему, не иначе, мужу. Мысли устремляются в новое русло: теперь я думаю о докторе Штальбергере… в последнее время мне приходится много о нем думать — их взаимоотношения с моей дочерью принуждают меня к этому.

Например, я знаю, что странно ощущаю себя в его присутствии: мне хочется попросить его удалиться и при этом не покидать нас одновременно. Мне приятно его кроткое, красивое лицо, не утратившее еще детской восторженности и веры в возможное чудо, возможно эту детскость придают ему его большие голубые глаза, напоминающие мне, если честно, голубое небо моего коматозного «кокона». С каждым днем я помню этот свой шелковый «кокон» все меньше и меньше, а глаза доктора Штальбергера кажутся мне его отражением все больше и больше. Может быть, именно поэтому я и терплю его рядом с собой… рядом с Мелиссой, называющей его просто Марком, и беседующей с ним как-то чрезмерно фамильярно и даже кокетливо. Подчас мне хочется схватить ее за плечо и спросить: почему, почему вы так с ним близки? Мне это неприятно. Я злюсь на самое себя, на дочь, на… этого парня, и на весь мир в целом, я думаю. Но задавать вопросы я пока так и не решаюсь… Я не доверяю своему восприятию и своим ощущениям в полной мере, возможно, я все еще дезориентирована после комы, возможно, я слишком все драматизирую, ведь, к примеру, не видит же Маттиас ничего странного в этой внезапной привязанности своей дочери к симпатичному молодому доктору. А ведь он отец, он бы такого не просмотрел, не так ли?

Мама, — вырывает меня из задумчивости детский голосок Ёнаса, — а когда ты уже вернешься домой? Мне не нравится эта больница.

Пристыженная, я утыкаюсь лицом в его лохматую макушку, пахнущую детским шампунем, и уверяю сынишку, что больницы не нравятся не только ему одному, но и каждому нормальному человеку в мире в целом и что скоро, «даю ему честное рыцарское слово» я вернусь домой, возможно, даже еще до дня рождения Мелиссы. Вот тогда-то мы устроим для нее настоящий праздник!

Ёнас все еще продолжает радостно улыбаться, когда дверь палата снова открывается, впуская Мелиссу с молодым доктором, которого она тащит за руку, как на буксире, и при виде этих их сцепленных рук во мне что-то неприятно екает. Только через секунду я понимаю, что это еканье не что иное, как толчки в моем животе, и я, немного оглушенная, округляю глаза.

Маттиас, — шепчу я своему мужу, словно боясь спугнуть активность в собственном животе, — он шевелится… Наш малыш шевелится!

Тот несмело кладет руку на мой едва округлившийся животик, и мы замираем в предвкушении первого контакта со своим маленьким чадом. Тот не заставляет себя долго ждать и снова пинает меня изнутри…

Ого, — мой муж восторженно охает, — да это настоящий футболист! Не иначе.

Или футболистка, — недовольно возражает ему Мелисса. — Я бы хотела, чтобы это была девочка… А ты, мам, кого больше хочешь?

Она смотрит мне прямо в глаза, призывая к откровенности: знает, что буквально пару дней назад я призналась ей в своем страстном желании родить маленькую девочку, и теперь она хочет заставить меня признаться в этом Маттиасу, Маттиасу, который мечтает о футболисте.

Мне все равно, главное, чтобы ребенок был здоров, — не решаюсь я на противоборство.

Мелисса закатывает глаза, а потом пренебрежительно кидает в сторону Марку:

Так и знала, что она так скажет, — и встает около молодого человека, словно мы два враждующих лагеря, и она заняла противоположную сторону.

Может, я слишком много себе надумала, может, из-за беременности мои гормоны творят со мной самые невообразимые вещи, только этот ее тон и эта ее отстраненная позиция уязвляют меня почти до слез. Мне хочется отшлепать ее, как малого ребенка, велеть ей быть уважительнее к своей матери, то есть ко мне самой, а потом долго и безудержно рыдать, потому что все в этом мире слишком сложно и тяжело для осмысления.

Вместо этого я ловлю взгляд небесно-голубых глаз, полных неподдельного участия и сопереживания, ловлю и смотрю в них долгую томительную милисекунду, а когда отвожу взгляд, — с удивлением понимаю, что плакать мне уже вовсе не хочется… Может быть, обнять свою дерзкую, ершистую дочь, это да, растрепать ее черную челку и слегка щелкнуть по ее курносому носу, но плакать… Нет, к чему бы.

Ну-ка иди сюда, — приманиваю я дочь к себе. — Кому-то явно нужны обнимашки! — стискиваю ее в своих крепких объятиях.

Мама! — возмущается было та, однако настоящих усилий для освобождения так и не прилагает, я чувствую это.

Все ее возмущение напускное…

Как доктор Хоффманн и обещал, домой я попала за два дня до дня рождения Мелиссы — 8 сентября. И хотя я страстно мечтала покинуть наконец-то больничные стены с больничными же запахами медикаментов и дезинфекции, домой я ехала несколько перепуганной и растерянной… Иногда мне казалось, что моя нынешняя настоящая жизнь началась именно в Нордклинике, когда я очнулась после месячной комы, а все, что было до нее — это лишь длительный разноцветный сон, надолго закрепившийся в памяти.

Я боялась заметить различия между моими нынешними воспоминаниями о доме и самой реальностью, готовой обрушиться на меня за его порогом…

А еще меня постоянно преследовала мысль о позабытой мною неделе, той самой, что предшествовала нашей с Маттиасом аварии — почему из памяти выпала именно она? Было ли в ней нечто особенное для меня? Важное… Я не помнила. В такие моменты самоедства я научилась утешать себя мыслью о том, насколько ужаснее было бы забыть, например, прошедшие десять-пятнадцать лет: проснуться и обнаружить себя беременной матерью двоих (почти троих) детей, о которых я ровным счетом ничего не знаю… От подобной мысли по моей коже буквально пробегали липкие «мурашки» озноба.

Спасибо, Господи, что я забыла всего лишь маленькую и, учитывая мою скучную тихую жизнь «до», ничего не значащую (я почти уверена в этом) неделю!

…Из больницы меня вывезли на инвалидной коляске, словно несчастную чайку с подбитыми крыльями, «так положено», безапелляционно отозвался на мои протесты педантичный доктор Хоффманн, в последний раз высчитывая пульс на моем запястье. Это выглядело почти смешно! И, сопровождаемая верной Мартой и еще двумя молоденькими девочками-медсестрами, я была благополучно доставлена и сдана с рук на руки моим мужу и дочери, дожидавшимся меня на больничной парковке.