Бабушка! — возмущаюсь было я, но улыбка все же изгибает мои губы в смущенной полуулыбке — ба несправедлива к Веронике, я знаю это абсолютно точно. — Ба, ты настоящая заноза! — добавляю я уже с нежностью. — И когда ты ставишь вопрос таким образом — прямо и не знаю, что и ответить… «Пайетки вместо мозгов»? Ты действительно о ней невысокого мнения.

Высокое мнение стоит больших усилий, — говорит старушка с улыбкой, — а твоя Вероника не особо любит утруждаться в этом вопросе…

Ответить нечего, вернее ответ то есть, да не самый приятный, надо признаться… Если отвечать по существу, то я и сам начинаю казаться себе никчемным олухом с пайетками вместо мозгов… Не самая приятная мысль, что и говорить, и тут я вдруг произношу:

Сегодня кое-что произошло на дороге… авария… я стал невольным свидетелем произошедшего, — нервным движением откидываю волосы с лица. — В автомобиле были двое: мужчина и женщина — он отделался парой царапин, а женщина получила черепно-мозговую травму и впала в кому. — Обдумываю произошедшее и добавляю: — Она беременна. Десять недель. И никому нет до этого никакого дела…

«Кроме меня», — хочу было добавить я, но молчу. Признаваться в таком более чем странно, даже бабушке, которой я могу по сути рассказать обо всем. Но не это…

Ба слушает меня с задумчивой заинтересованностью, так, должно быть, слушают психотерапевты, для которых каждое твое слово — открытая транскрипция из тысячи звуков.

Стоит ли вообще создавать семью, если даже в ней ты остаешься по сути одиноким?! — восклицаю я в сердцах.

Оба молчим: вопрос чисто риторический, явно не требующий ответа… А потом бабушка говорит:

Расскажешь, как все произошло? Мне любопытно послушать. Похоже тебя эта история очень затронула, — сказано это с такой осторожностью, словно я маленький зверек, которого следует приручить, не испугав.

Я был в больнице с этой семьей… и завтра снова туда поеду… — Рассказываю ба все с самого начала, без чрезмерных подробностей, конечно, но мой персональный «психоаналитик» в этом и не нуждается — слишком хорошо меня знает, чтобы читать между строк. — Ну и вот, как я уже и сказал, завтра я поеду туда снова… сам не знаю, зачем…

Я выгляжу смущенным и слегка раскрасневшимся толи от смущения, толи от батареи, которая нынче греет с удвоенной силой. Хочется верить, что все дело в батарее — самообман ведь пока никто не отменял! Старушка, слушавшая до этого абсолютно безмолвно, протягивает мне свою сухонькую ладонь и тихонько ее сжимает. Впервые смотрю ей в глаза, впервые с того момента, как заикнулся о Ханне Вебер и ее муже, и удивляюсь трепетному одобрению в бабушкином взгляде. Это даже как-то необычно…

Думаю, ты знаешь зачем, — шелестит ее хрипловатый голосок, — просто ты пока боишься себе в этом признаться.

И куда только делась ее обычная циничность? Чувствую себя еще более смущенным под этим серьезным, всепроникающим взглядом. Кажется эти глаза прорицают даже то, о чем сам я пока не имею никакого понятия…

Делать добрые дела — это так по-человечески, мой мальчик, не надо этого стыдиться, — серьезно говорит она мне. — Не бойся быть человеком! Мы не роботы, как бы нас не пытались запрограммировать на обратное… Обязательно сделай то, что задумал, а потом расскажи мне, что из всего этого получится, — хриплый смешок. — Ты же знаешь, я очень любопытная старая леди, а тут целая ИСТОРИЯ!

Она улыбается, снова похлопывая меня по руке, и у меня словно гора с плеч сваливается… Теперь я готов к битве с драконами, словно средневековый рыцарь, благословленный на битву своей прекрасной дамой.

Этой ночью я почти не сплю: до трех утра просиживаю за компьютером, выискивая всевозможные случаи беременности у пациентов в коматозном состоянии — к моему собственному удивлению, таких оказывается немалое число, хотя в целом, конечно, они составляют ту минимальную процентность, которая оставляет ничтожно мало надежды на возможный успех. Я знаю врачей, в конце концов я сам являюсь им, а потому понимаю, какое сильное давление будет оказывать доктор Хоффманн на мужа Ханны, принуждая его согласиться на аборт. Врачи не любят рисковать, если опасность можно минимизировать, пусть даже таким варварским способом…

Засыпаю уже на рассвете, почти замертво рухнув в кровать, и будит меня раздражающее попискивание будильника, от которого в моей голове все ухает и пульсирует в такт звуковым вибрациям, как при сильнейшем похмелье. Сжимаю голову руками и кое-как разлепляю покрасневшие глаза… Семь утра. Доктор Хоффман назначил нам встречу на девять, вернее назначил он ее, конечно, Маттиасу Веберу, но я обещал тому поддержку, а потому, само собой, тоже должен там быть.

Отец, должно быть, уже встал и пьет кофе на террасе, размышляю я мимоходом, против воли заглушая при ходьбе звук собственных шагов, как какой-нибудь воришка — возможно, стоило даже испросить совета отца, как одного из лучших врачей города, но эта идея кажется мне стоящей ровно одну бесконечную секунду, а потом я выскакиваю за дверь, даже не пожелав ему доброго утра.

Яркое летнее солнце слепит глаза, когда я паркуюсь около клиники и спешу к главному входу, приглаживая на ходу свои взлохмаченные волосы. Стоило бы, пожалуй, приложить больше усилий, чтобы выглядеть респектабельнее, что ли, солиднее, но я так спешил убежать из дома незамеченным, что уделил своему внешнему виду не так уж много времени, о чем теперь вспоминаю с сожалением.

Муж Ханны сидит около кабинета доктора Хоффманна и нервно постукивает ногой по ковролиновому покрытию, заметив меня, он стремительно вскакивает и жмет мою руку до хруста в суставах.

Я думал, вы могли передумать и не прийти сегодня, — говорит он немного смущенно. — Я рад, что ты… я ведь могу говорить тебе «ты», правда, парень?

Утвердительно киваю головой и мы почти по-приятельски улыбаемся друг другу.

Так вот, я рад, что ты пришел, — продолжает мужчина, нервно сжимая свои массивные ручищи, — я всю ночь не спал… все думал о Ханне, как такое вообще могло произойти, — тяжело сглатывает — кадык так и ходит ходуном. — Я не видел той машины, веришь? Ее там вообще не было… а потом раз… и Ханна в коме.

Мне хочется сказать ему что-нибудь желчное, яростно-злое, такое, чтобы пробиться сквозь напускное отчаяние Маттиаса, в которое мне абсолютно не верится… Если бы только я сам не был на той дороге, то решил бы, должно быть, что он подстроил все ради убийства собственной жены! И потому мне сложно подобрать правильные слова для него, успокоительные слова, которые тот так жаждет услышать.

Да… э… как тот другой парень в вишневой «Тойоте»? — хватаюсь я за внезапно пришедшую мысль о втором пострадавшем.

Отделался парой царапин и внутренними ушибами, — собеседник равнодушно пожимает плечами. — Сейчас, должно быть, уже дома… — Потом на секунду замолкает, явно обдумывая что-то, и наконец восклицает: — Разве же мог я знать, что эта говеная подушка безопасности вдруг не сработает?! Мы восемь лет водили эту старую развалюху и всегда все было в порядке. А тут — раз! — и Ханна… Боже! Как подумаю об этом…

Ну да, теперь, наверное, стоило бы похлопать его по плечу, мол, крепись, парень, все будет хорошо, ты ни в чем не виноват… Но он виноват! И я физически не могу его пожалеть.