Марк, ты не должен говорить мне такие вещи. Я не свободна, и об этом ты тоже знаешь…

Поднимаю на него взгляд и испытываю острый приступ нового удушья, замечая полукружия Марковых ресниц, покоящихся на бледных, слегка заросших черной щетиной щеках. Он выглядит таким беззащитным, таким ранимым, что мне с трудом удается взять себя в руки… вернее не удается: я тяну эту самую руку и кладу ее на его поникшее плечо. Марк тут же отзывается на мою робкую, ободряющую ласку стремительным движением своих рук, которые сжимают мою протянутую ладонь и подносят к своим губам.

Они горячие…

Горячие и мягкие, как я себе и представляла. Мне хочется прикрыть глаза и насладиться их прикосновением, пусть даже просто к костяшкам моих пальцев. Но я запрещаю себе это делать.

Я знаю, что люблю тебя больше твоего мужа, — говорит мне мой пылкий поклонник. А я только и могу, что невесело улыбнуться: он, возможно, и прав — давно не уверена в мужниных чувствах.

Это не имеет значения, — качаю я головой. — Я его жена и это главное. Я никогда не брошу его!

Марк не спорит со мной, чем по-настоящему удивляет меня, должно быть Мелисса что-то рассказывала ему о моих родителях.

Даже если он больше не любит тебя? — уточняет он просто.

Этого ты не знаешь, — я все еще позволяю ему держать себя за руку. — Маттиас просто скуп на эмоции… Всегда был таким. Но все эти годы он был для нашей семьи настоящей опорой и поддержкой, не суди его строго. Пожалуйста! — потом я все-таки добавляю: — Возможно, ты не знаешь об этом, но мои родители развелись, когда мне было двенадцать: отец ушел к другой женщине, и это разбило маме сердце. Она и до этого была не особо ко общительной, а после и вовсе превратилась в призрак самой себя, так глубо спряталась от всего мира, что даже я, ее родная дочь, не могла до нее достучаться. Я осталась практически сиротой при живых-то родителях… Это было очень трудное для меня время, Марк, — мне приятно сопереживающее пожатие его пальцев, — одна против целого мира, брошенная и нелюбимая… Тогда-то я и дала себе зарок, что никогда не сделаю ничего подобного, не позволю себе разрушить жизнь другого человека… Маттиас этого не заслужил. Прости меня, Марк…

Он молчит и даже не смотрит на меня. Хотела бы я знать, что творится сейчас в его голове…

Когда я встретила Маттиаса, мне было едва ли больше шестнадцати, — продолжаю я свою короткую исповедь. — И он очаровал меня почти в одночасье: высокий, спортивный и такой веселый. А веселья в моей жизни было маловато… Так что я влюбилась в него по уши и выскочила замуж сразу же после окончания школы, уже будучи беременной. Он мог бы меня бросить, сказать, что ему не нужен этот неожиданный довесок в виде ребенка, но он этого не сделал, — бросаю взгляд на нашу совместную фотографию на стене, — он женился на мне. Теперь мы семья, и это многое для меня значит.

Мы молчим, погруженные каждый в свои безрадостные мысли. Я снова смотрю на лицо мужа, улыбающееся мне с фотографии, и с отчаянной силой хочу вновь почувствовать себя любимой, значимой, такой, чтобы до дрожи в коленях… А сама даже не уверена, любит ли меня Маттиас по-прежнему или все наши чувства превратились в пепел. Но ведь любое пепелище можно возродить снова… или нельзя? Смотрю Марку в глаза и мечтаю о его объятиях и его тепле — вижу огонь в его глазах. Не в тех глазах, которые должны бы согревать меня, думается мне с отчаянием.

Я знал, что именно так ты мне и ответишь, Ханна, — говорит Марк, протягивая руку и заправляя выбившуюся прядь волос мне за ухо. — За это я люблю тебя еще больше…

Бедное мое сердце! Оно так и рвется сказать: «И я, и я тоже люблю тебя», но не говорит, только бьется часто-часто, впитывая тихую музыку непривычного слуху признания.

Не надо, — качаю я головой. — Не рви мне сердце…

Он улыбается печальной улыбкой: ну конечно, ему не нужны слова, чтобы понять меня… Он и так все знает.

Больше не буду, обещаю. Только, — он снова подносит к губам мою руку и смотрит слегка исподлобья, — не гони меня, ладно? Позволь мне быть рядом с тобой. Позволь мне быть твоим другом…

Искушение согласиться так велико, что мне приходится обхватить себя руками, вернув, наконец, себе хоть какую-то видимость власти над обеими руками. Это было бы неправильно.

Нет, Марк, так не получится, — шепчу я ему через силу, — нельзя быть другом тому, кто… — Кто заставляет тебя постоянно хотеть большего! — Ты и сам все понимаешь, — в отчаянии выдыхаю я. — Не заставляй меня говорить это вслух. Я не могу

Он смотрит в сторону, словно обдумывая нечто стороннее, и мне кажется, он при этом посматривает все на ту же фотографию улыбающегося Маттиаса на стене.

Я должен тебе кое-что сказать, Ханна, — наконец обращается он ко мне. — Только не знаю, как это сделать…

Еще что-то, помимо его «Я люблю тебя»? Может ли быть что-то еще более сложное, нежели это его признание? Марк выглядит пугающе.

Маттиас… — начинает было он, но щелчок дверного замка прерывает его слова.

Мам, я дома! — провозглашает Мелисса с порога.

Мы с Марком вскакиваем, как по команде, и я смущенно отхожу в другой угол комнаты — мне надо успокоиться.

О, Марк, привет! — дочь приветливо улыбается моему гостю. — Какими судьбами? — и уже более испуганно: — Маме было плохо?

Тот машет головой, мол, нет, ничего подобного, и тогда Мелисса окидывает нас внимательным взглядом своих не по-детски взрослых глаз, а потом говорит:

Прошлой ночью мама совсем не спала, — смотрит на меня, — кажется, у нее началась бессонница, как доктор Хоффманн и опасался.

Вам нужно непременно сказать ему об этом при вашем следующем визите, — отстраненно констатирует Марк, а потом прощается с нами обеими.

Марк, — окликает его Мелисса, но тот даже не оборачивается. Слышу только его быстро удаляющиеся шаги по дорожке за дверью…

Мелисса смотрит на меня с осуждением.

Я и не представляла, что можно так тосковать по кому-либо: почти до физической боли, до ломоты во всем теле. До слез, которые так и просятся быть выплаканными, но все не приходят… Кажется, моя болезнь даже серьезнее, чем я могла только представить. Даже рисовать не могу… Моя едва наметившаяся муза снова покинула меня.

Ты уверена, что тебе не надо показаться доктору Хоффманну? — спрашивает меня Маттиас накануне утром. — Ты выглядишь не ахти как…

Его слова меня задевают, как, впрочем, и любые слова, произносимые им в последнее время. Должно быть, это побочный эффект сторонней любви, той, что нынче окрашивает в розовые тона другой объект моего чувства. Значит ли это, что я больше не люблю своего мужа? Я не знаю. Или не хочу знать…

С доктором Хоффманном у меня свидание на следующей неделе, — язвлю я, не сдержавшись. — А сегодня только визит к физиотерапевту. Хочешь сходить со мной? — пытаюсь я смягчить свою резкость.