В огромном кабинете Кречета чувствовался сухой жар, словно мы оказались перед горнилом открытой доменной печи. Во рту у меня стало сухо, а из горла вырывался горячий воздух.

Умом я понимал, что кондиционеры поддерживают ровную температуру, та не поднимается и не падает, но сейчас я словно на поверхности Меркурия перед огромным, на полнеба, диском огромного Солнца. А оно все поднимается и поднимается из-за горизонта, а я не смею взглянуть…

Да и другие елозят взглядами по столу, переглядываются, тихие, как мыши в подполье. Кречет предпочитает атмосферу шумную, когда за столом все жужжат и переговариваются, бумаги и папки летают с края стола на край, а все телеэкраны на стене работают, настроенные на основные каналы. Помню, Хемингуэй предпочитал писать не в кабинете, а в шумном кафе, а Цезарю лучше работалось, когда вокруг было полно спорящих сенаторов.

И хотя два из этих каналов показывают то, что было на самом деле, но Кречет в курсе всего, что передают на всю страну и прочий мир, не имевший счастья вовремя войти в состав России.

Он кивнул, предлагая мне продолжить. Я перевел дыхание, даже мне нелегко сказать такое, ведь я волей случая всажен именно в эту эпоху, когда принято говорить именно так, а не иначе, и, чтобы сказать правду, требуется сперва сломать в душе тюремную решетку.

– Как? – сказал я. – Это дело специалистов. Но штатовцы сейчас расползлись по всему миру. Они все – воюющая сторона. Даже так называемые мирные туристы. Они стреляют в нас своим образом жизни: сексуальными свободами, неприятием любых ограничений, свободой от нравственных оков, что нас все еще достает и от чего мы все в глубине своих подленьких душ хотели бы освободиться! Я считаю возможным снабжать оружием и прочими нужными средствами разные террористические группы… которые будут взрывать автобусы с американскими туристами, убивать одиночек. А где невозможно их убивать, пусть бросают камни, плюют, выкрикивают ругань. Словом, для начала надо загнать этих пропагандистов обратно на свою сторону земного шара.

Кречет оглядел всех, рыкнул:

– Надеюсь, никого не надо предупреждать, что будет за утечку информации?.. Нет? Тогда продолжим.

– Мне это очень не нравится, – заявил Коломиец упрямо, – все-таки наша роль в тотальном истреблении граждан США станет известна. Пусть и без явных доказательств. Я, конечно, понимаю, что США постоянно нарушают все международные договоры… грубо даже нарушают! Нехорошо очень, нецивилизованно. Однако же…

Забайкалов по ту сторону стола взглянул на министра культуры с брезгливым удивлением:

– Да что вы о нарушении договоров?.. Всерьез полагаете, что международные договоры выполняют из чувства… ха-ха!.. порядочности? Или еще чего-то такого же нематериального, не подкрепленного авианосцами и крылатыми ракетами?.. Договоры, дорогой мой, заключают с теми, кого боятся. И выполняют все пункты до тех пор, пока боятся. А чего бояться сейчас нас, когда мы в такой… простите, Сруль Израилевич, дупе?

– А я при чем? – удивился Коган. Подумал, спросил подозрительно: – На что вы все-таки намекиваете?

– Это он вообще о финансах, – пояснил благожелательно Краснохарев. Тоже подумал, брякнул: – Деньги ведь не пахнут?

Кто-то хихикнул, разряжая обстановку. Я сказал настойчиво:

– Тут Степан Бандерович засомневался, в самом ли деле великий Толстой призывал не брать французов в плен. Пусть прочтет, все-таки министр культуры!.. Там есть еще одно важное рассуждение… Его в старых школах заучивали наизусть, потом стыдливо из программ выбросили. Это там, где Толстой обосновывает правоту тех, кто отбрасывает все «цивилизованные нормы» ведения войны, чтобы нанести противнику наибольший урон! Помните, о двух фехтовальщиках? Когда русский фехтовальщик увидел, что француз превосходит его, то отбросил изящную шпагу, схватил огромную дубину и стал дубасить француза так, что превратил его в кусок кровавого мяса! Это оправдано как Толстым, так и всем мировым сообществом, которое возвело Толстого на вершину. Еще непонятно?..

Коган пробормотал, но услышали все:

– Что уж непонятного. Когда самому даже вышептать страшно, прячемся за спины классиков…

Я кивнул холодно, продолжал:

– Повторяю, чтобы остановить расползание этой заразы по всему миру, американцев можно и нужно убивать всюду. Везде, где попадаются. Туристов ли, иностранных специалистов или любых эмиссаров их образа жизни! Ибо даже так называемые мирные жители, которых в США так стараются вывести из-под удара, являются воюющей стороной. Да это ж они платят налоги, поддерживают трудом и деньгами политику их страны, их военную экспансию. А если даже сами не берут в руки винтовок… то какая разница? Те, что подносят патроны, – тоже воюют. И те, кто подвозит бензин к танкам. И те, кто эти танки строит в глубине страны. И те, кто платит налоги, работает, обучает детей. Все, кто там живет, являются живой силой противника. Без этого смешного разделения на тех, кто носит погоны и кто не носит!

Краснохарев бухнул подозрительно:

– А как же эта… как ее… слезинка невинного ребенка? Этот гребаный ребенок плачет впрямь чугунными болванками! На какую чашу весов бухнет эта стопудовая слезинка, тут же перетянет…

Я развел руками:

– Бомбежка юсовцев Югославии показала, что для них эти невинные ребенки в реальности, а не в пропаганде! Если надо разбомбить мост, то хоть весь его обвешай этими ребенками, имперцы бомбы бросали. Так что, едва выпадает возможность, надо убивать как американского солдата, так и его жену, его детей и его собаку… Ладно, насчет собаки это я перегнул, прошу меня извинить.

Краснохарев красиво изогнул бровь:

– А детей за что? Они не воюют.

– Они – часть сообщества, которое называется юсовцами. Повторяю для тугодумов, когда юсовцы бомбили Югославию, они били по Югославии, не разделяя заводы и детские жизни.

Коган заметил ядовито:

– Как вовремя для Виктора Александровича юсовцы побомбили Югославию! Теперь у него такой козырь…

Я кивнул:

– Глупо было бы им не воспользоваться, верно? Теперь я везде буду напоминать, как американские самолеты бомбили школы и детские садики, в то же время не поразили ни единого танка, хотя гонялись именно за ними!.. Ни единого, об этом писали во всем мире! Я буду напоминать, что однажды был такой красивый город Дрезден, старинный город музеев, где никогда не было военных заводов или военных частей… Американская авиация стерла его с лица земли за одну ночь страшными ковровыми бомбардировками. Не осталось ни единого дома! Погибли все: мужчины, женщины, дети… И что же? Американцев судили за это тягчайшее преступление? Нет, это они поспешили занять судейские кресла и судили тех… кого бомбили! Как, впрочем, везде захватывают эти судейские кресла и сейчас.

Как обычно, краем глаза я видел, как Мирошниченко неслышно исчезал, появлялся, тихий и бесшумный. Сейчас появился с Михаилом Егоровым, министром внутренних дел, тот скромненько сел на краешек и уставился на президента. Мирошниченко положил перед Кречетом очередной листок, а пока тот читал, сбегал к самому крупному телевизору, включил. Замелькали кадры с плачущими женщинами, взволнованные лица очевидцев, а телерепортер, захлебываясь от праведного гнева, с жаром рассказывал про побоище на кладбище.

Сказбуш сказал быстро:

– Я не стал беспокоить вас такой мелочью, Платон Тарасович. Операция, которую мы провели совместно с МВД, прошла успешно.

Кречет пару минут слушал льющиеся с телеэкрана взволнованные речи о попрании человеческих прав, скривился:

– Нужно ли было на бронетранспортерах? Не много ли чести?

Егоров кашлянул, вскочил, голос был торопливый и сбивчивый:

– Платон Тарасович, тут важен психологический эффект. Главное было не в уничтожении сотни-другой бандитов – свято место пусто не бывает! – а в том, что ни одному не удалось уйти. И что побили даже тех, кто с ними был связан: адвокатов, попов, музыкантов. Наша психика как у лотерейщиков: если хоть один выигрыш на тысячу, то все надеемся, что выпадет нам. И потому играют, играют, играют… Но если будут твердо знать, что в предыдущей лотерее не было ни одного выигрыша?.. И в следующей – пулю в лоб не заменят штрафом в два оклада? Бэтээры – это хорошее доказательство, что выигрышных билетов отныне не будет.