Грузовик вернулся, весь облепленный грязью. Коричневые подтеки достали даже до крыши, а сами коммандос выглядели как толстые болотные жабы. Один из первого отряда, лейтенант Браузерс, был жив, стонал в забытьи, хотя ему вкололи обезболивающее вместе с противошоковыми сыворотками. Остальные уже остыли: метко пущенные пули охотников нашли уязвимые места…

Джозеф торопливо объяснил, что, по словам Браузерса, они в самом деле напоролись на засаду. По меньшей мере семь человек затаились за пнями, поваленными деревьями. Когда десантники, уверенные, что надо догнать и схватить одного-единственного человека, вломились в лес, как стадо свиней, то с двух сторон начался кинжальный огонь. Конечно, одиночные выстрелы из охотничьих ружей не назовешь кинжальным, но охотники били настолько точно и безжалостно, что огонь был равен кинжальному. Каждого поразили с одного выстрела, только в лейтенанта Браузерса попало больше двух пуль: он успел отпрыгнуть за огромный толстый пень. Его расстреливали наугад, сквозь трухлявое дерево.

– А сами русские? – спросил Ляхич.

– Исчезли, как будто сквозь землю провалились, – доложил Джозеф. – Сэр, это их лес!.. Они здесь каждый пень знают, каждую мышиную норку.

Ляхич зло и растерянно смотрел на трупы солдат, но видел бесконечное расследование, после которого комиссия обязательно найдет «ошибки и просчеты», и, чтобы успокоить общественность, с него сорвут погоны, ушлют куда-нибудь в Канзас…

– Вернемся на базу, – решил он. – Пусть генерал Макланс разбирается. Он нас сюда послал! Да-да, вернемся на базу.

Коммандос оживились, Ляхич услышал возгласы облегчения. Одно дело, когда из года в год красиво прыгаешь через макеты, вламываешься в нарисованные дома и лихо бьешь с разворота ногой в челюсть спарринг-партнера, и все это под вспышки фотоаппаратов и жужжание телекамер, другое – когда все наяву, когда в тебя стреляют…

А Джозеф скомандовал:

– Сворачиваем лагерь!

Солдаты с криками бросились к палаткам. Веревки даже не отвязывали, а просто рубили, Ляхич следил за ними со смешанным чувством. Самому бы поскорее из этого опасного места, но в то же время как-то неприятна эта нескрываемая трусость, эта поспешность, ведь бегут закованные в доспехи огромные несокрушимые парни…

– Быстрее, быстрее! – покрикивал Джозеф. Он нервно оглядывался в сторону леса, тот чересчур близко. – Мы свою миссию уже выполнили!.. Гуманитарную помощь доставили!

Дурак, подумал Ляхич зло. Ладно, парни не вдумываются, что покрикивает этот осел. Для них главное – сильный уверенный голос. И чтобы звучали команды. Неважно какие. Главное, чтобы команды…

Широколицый сержант, которого Ляхич называл то Гонсалесом, то Легонсисом, вдруг остановился, резко выпрямился, словно в спину вонзили шило. Из рук выпал ящик, и только тут Ляхич уловил далекий звук выстрела.

Он понял все мгновенно, глаза повернулись в орбитах, взгляд сразу ухватил место, откуда стреляют, и тут же услужливо указал место, куда еще можно добежать, скрыться, спастись от гибели. Уже потом Ляхич сообразил, что подсознательно ждал и страшился повторного нападения, а мозг уже проработал пути бегства.

Все это пронеслось в мозгу в доли секунды. В следующее мгновение он ощутил, как навстречу бьет ураган, он ломится сквозь эту ревущую бурю, ногам уже горячо, но и деревья вырастают, приближаются стремительно…

В спину сильно ткнуло, но он удержался на ногах, только некоторое время бежал, настолько сильно наклонившись, что вот-вот на бегу зароется носом. Судя по всему, пуля ударила под левую лопатку. Так его отец всегда бил оленя. Да и вообще любого крупного зверя бьют под лопатку. Медведя, к примеру, в голову бить глупо: любая пуля срикошетит о скошенный клином медвежий лоб, только разозлит…

Вторая пуля ударила его, когда он был в десятке шагов от спасительного леса. Голову тряхнуло так, словно со всей дури ударили молотом. Оглушенный, почти потерявший рассудок, он несся в смертельном страхе, уже не человек, а комок инстинктов, зная каждым нервом, что следующая пуля будет послана точнее…

Лес надвинулся, темные ветки с узорчатой мелкой хвоей опускаются до земли, Ляхич прыгнул головой вперед, проломился, под ним что-то трещало, рассыпалось, но инстинкт сообщил, что темные ветки сомкнулись за его спиной как занавес. Тот же инстинкт заставил сменить место. Возможно, в это место преследователи выстрелили, здесь все качается и шевелится, хотя вряд ли: охотники обычно расходуют патроны скуповато…

Он заполз поглубже, упал лицом вниз. Легкие разрывались, требуя воздуха, тело стонало, умоляло сбросить тяжелый бронежилет, но ведь это он спас ему жизнь, как спас от второй пули шлем и еще спасет…

С великим трудом заставил себя подняться. Ноги дрожали. Поковылял между деревьями, вот что такое тайга, не видишь, куда поставить ногу, все в трухлявых разлагающихся стволах, поросло диким папоротником, везде снуют огромные муравьи, на стволах сидят великанские жуки. Даже бабочка пролетела абсолютно черная, мохнатая и толстая, как воробей…

Некоторое время соображал, откуда доносится шум и писк, напоминающий человеческий голос, потом сообразил, что из-за собственного хриплого дыхания и клекота в легких почти не слышит голоса в наушниках.

– Есть кто живой… – звучал прерывающийся голос. – Есть кто…

– Есть, – ответил Ляхич. – Я в лесу, севернее от деревни. Ты где?

– Сэр, – прозвучал голос Джозефа, он сразу налился такой щенячьей радостью, что Ляхич невольно подбодрился, – я тоже отступил в лес. Со мной Гарриман и сержант Гудвин, но они без шлемов, говорить с вами не могут… Где вы?

Ляхич беспомощно огляделся. Без палмтопов, без огромных и бронированных машин он чувствовал себя голым и беззащитным. Взглянул на часы, они показывали, кроме времени во всех основных городах мира, еще и расписание бейсбольных матчей, порнокартинки с Интернета, цены на пиво в Гамбурге, еще массу полезных примочек, но ни компаса, ни локатора в них не оказалось.

– Я сейчас выхожу к огромному дереву, – сообщил Ляхич. – Похожему на гигантскую секвойю… Оно настолько огромное, что вокруг даже ничего не растет, я могу рассмотреть даже его вершинку…

– Сэр, – послышался нервный голосок Джозефа, – я не знаю, как выглядит секвойя, хотя, говорят, они растут в полумиле от моего дома… Какие еще приметы?

Ляхич задрал голову. В немыслимой высоте ствол становился пестрым, а вершинка вовсе белела бесстыдно голая, с обвалившейся корой, сухая, а сам шпиль, на который хоть надевай рождественскую звезду, почернел, обуглился. Видимо, это дерево не один десяток лет принимает удары молний на себя, как самое сильное и высокое…

Джозеф выслушал, слышно было, как он велел Гарриману залезть на дерево повыше, высматривать секвойю с сухой вершинкой. Ноги Ляхича все еще дрожали. Он опустился на землю, та пружинила, как дорогой диван. Пальцы нащупали мягкий прогибающийся ковер, толстый и настолько плотный, что вряд ли пропустит воду. Наверное, потому здесь все тонет в грязи: стоит гусеницами прорвать это покрывало, открывается настоящая топь…

Донесся треск, затем приглушенная ругань, шум, снова треск веток. Он расслабил сведенное было напряжением тело. Местные охотники наверняка ходят бесшумно. Это ломятся его люди, как сказал Джозеф про отряд Браузерса, словно стадо свиней. Хотя именно коммандос должны уметь двигаться через любой лес бесшумно, как тени…

Но, видимо, дальневосточная тайга – это не любой лес. Как Россия – не любая страна, действия которой можно просчитать на компьютере.

Ветви раздвинулись, первым вышел Джозеф, тупо огляделся. Он едва не наступил на вытянутые ноги Ляхича, руки сжимают автомат, пальцы на спусковой скобе. Еще шаг – и споткнется о его ноги, и Ляхич, опасаясь, что с перепугу юный лейтенант тут же выпустит автоматную очередь куда глаза глядят, сказал торопливо:

– Эй, я здесь…

Джозеф подпрыгнул, на какой-то жуткий момент черное дуло смотрело прямо в лицо Ляхича, затем лейтенант сказал с облегчением: