А потом он прыгнул к ней прямо от стола, рычащий и распаленный. Даже не вытер лоснящиеся от жира пальцы, схватил, бросил на ложе и взял быстро, грубо, неистово. И тут же, еще не восстановив бурное дыхание, ощутил новый прилив звериной силы, похоти. Теперь начал наслаждаться медленнее, ничего не пропуская, стараясь взять все от этой самой древней и самой мощной страсти…

А потом он лежал на спине, бездумно глядя в потолок. В его теле что-то происходило. Просыпались жилки, какие-то спящие органы, которых он раньше не знал и не чувствовал, по всему телу растекалось ощущение сопричаст­ности с этим миром, сродненности с ним.

Это было странное чувство. Приятное, очень приятное и одновременно тревожащее. Он не понимал, что может тревожить, ибо организм явно стал богаче, он больше чувствует и больше воспринимает. Теперь он словно бы мог понимать язык зверей и птиц, как говорится в сказках, понимать насекомых…

Насекомых, мелькнуло в мозгу. Почему подумалось о насекомых? Кто еще говорил о насекомых? Достоевский? Почему Достоевский, о насекомых говорили многие. Сладострастное насекомое… Это говорил не только Достоевский, любой биолог говорит…

Тело сладко вытянулось, из глотки вырвался довольный рык. Мышцы напряглись, расслабились, он с ликованием чувствовал, как отозвалась каждая жилка, как шелохнулся каждый хрящик.

– Ну как? – послышался рядом веселый голосок.

Он прорычал:

– Жизнь хор-р-р-роша…

Тихий смех был ответом. Он повернул голову. Она смотрела ему в лицо, чистая и светлая, на щеках ямочки, в глазах веселье, губы полураскрылись. Он поцеловал долго и неторопливо, упиваясь сладостью ее полных и горячих губ.

Солнце защекотало в носу. Он скривился, с трудом удержался от чиха, открыл глаза. Виолетта мирно и чисто спала рядом, бесстыдно раскинув ноги, одну и вовсе закинула ему на живот. Солнечный луч соскользнул на ее растопыренные пальчики, красные ногти заблестели, как драгоценные рубины.

На будильнике для звонка отмечена цифра шесть, а сейчас стрелка подбирается только к четырем. Дмитрий как можно неслышнее соскользнул с постели. Сердце сжималось от нежности. Самая лучшая на свете женщина… пусть спит, пусть наслаждается каждым мгновением сновидений. А они у нее должны быть такие же ангельские, как она сама…

Еще через час он входил в конспиративную квартиру прямо в центре города. Все верно, в центре затеряться легче, но, когда он увидел на пороге рослого золотоволосого парня… нет, мужчину лет под тридцать пять, захотелось выругаться. Если это один из тех, кто пойдет с ним на акцию, то проще сразу повеситься. Высокий и широкий в плечах, тот похож на былинного богатыря, переполнен­ного силой настолько, что та открыто переливается через края, выплескивается широкой улыбкой и готовностью рубить голову Змею, помогать старушкам переходить улицу, взрывать имперские самолеты или по-тимуровски искать заблудившуюся козу подслеповатому бедуину.

Вот только золотые волосы богатыря были перехвачены на лбу ярко-зеленой повязкой, что придавала ему хищный вид. В комнате, помимо золотоволосого богатыря, находились еще трое. Поджарые и смуглые арабы, все трое с черными, как спелые маслины, глазами. Разница лишь в том, что одному явно за сорок, второму не больше тридцати, а третий совсем мальчишка, вряд ли старше семнадцати-восемнадцати. А если учесть, что южане обычно выглядят старше своих лет, то ему может быть и вовсе пятнадцать.

Все четверо встали, приветствуя его как старшего. Арабы слегка поклонились. Совсем чуть-чуть, но уважительно, как человеку, которому подчиняются не за его звание, а из-за его высоких достоинств.

Золотоволосый сказал сильным мужественным голосом:

– Меня зовут Иван… Тьфу, Карлом меня зовут, Карлом!.. А это, естественно, Ал-Мас, Моджади и, конечно, Ас-Зайдин.

Дмитрий не понял, почему «естественно» и «конечно», кивнул всем, жестом позволил сесть, поинтересовался сердито:

– А ты хоть язык знаешь?.. Или только эту фразу заучил?

Он и любовался богатырем, и злился, что прислали такого вот картинного Иванушку, в араба перекрашивать бесполезно: манера держаться и фигура не те.

– А чё? – ответил Иван на чистейшем арабском. – А вдруг я швед или немец? Тут их как муравьев!.. Местные платят хорошо, а все нефтевышки обслуживают только европейцы. Понятно, командуют арабы, но всякие там инженерики, слесаришки… Вот я и есть слесаришка.

Арабский его был слишком хорош для слесаришки из Швеции, что приехал по найму. Скорее он был так же хорош, как у Лоуренса, что с его внешностью голубоглазого викинга сумел настолько внедриться к арабам, что стал у них шейхом.

Дмитрий с изумлением покачал головой:

– Ладно. Сейчас по дороге примешь груз. Каким оружием владеешь?

– Любым, – ответил Иван не задумываясь.

Дмитрий вздохнул чуть завистливо. Есть же уроды, которым все с ходу дается, как языки, так и любая техническая новинка. Такой вот возьмет в руки увиденный впервые пулемет или новейшую бормашину, повертит, сразу ухватит принцип, увидит, как пользоваться, и сразу предложит пару приспособлений, что в самом деле на порядок апгрейдят штуковины…

Двое суток ушло на то, чтобы съездить на место, куда был доставлен груз, перегрузить к себе в машину. Еще когда прибыли в этот уголок пустыни, Дмитрий успел заметить совсем свежие отпечатки протектора грузовика-вездехода. А пока вскрывали ящики, придирчиво осматривали оружие и боекомплект, ветер успел наполовину занести песком следы.

Хорошая синхронизация, подумал он со смешанным чувством. Минута в минуту. Некто доставил груз в это место, мы тут же забрали, никто из посторонних наткнуться не успеет. Век компьютерных технологий с их точнейшими расчетами! Только бы со спутников, откуда уже можно читать номера автомобилей, не обратили на нас внимания…

Однако чувствовал, что эта тревожная мысль, которая должна бы заставить его насторожиться, утроить бдительность, сейчас вяло проползла через мозги, растворилась в радостном ожидании, что вот часа через три он въедет в город, сразу же позвонит… Навстречу выбежит самая прекрасная и замечательная… Нет, лучше пусть ждет у себя, а он сам вбежит в ее номер, схватит ее в объятия… какой душ, какая еда, хочу целовать тебя, любимая…

Хочу видеть твои глаза, проговорил он молча. Хочу упиться ароматом твоих теплых ласковых губ. Хочу ощутить тебя в своих руках, такую дразнящую, чистую, невинную, самую лучшую женщину в мире, ибо лучше нет и быть просто не может…

Он остановил машину перед отелем, хотел броситься сразу в номер, сердце стучит в радостном ожидании, как наяву стоит ее прекрасное лицо и смеющиеся глаза, более реальные, чем эти мраморные стены, массивные двери, чем огромного роста швейцар, одетый под Саладина.

С трудом заставил себя метнуться сперва к телефону, трубка пыталась выскользнуть из потных дрожащих пальцев, а голос дрожал:

– Алло!.. Алло?.. Виолетта!.. Фу, а я уже струсил, что тебя вдруг нет!.. Я здесь, внизу. Сейчас буду!

Мимо швейцара пронесся как метеор. Замелькали стены, лифт ползет, как будто продавливается к поверхности через массу густого клея, огоньки этажей зажигаются с астрономической неспешностью…

На этаже он пробежал мимо удивленной горничной. Торопливо постучал в дверь, но та послушно открылась при самом легком прикосновении. Виолетта умница, ждет, чувствует, что ему и секундная задержка – что переждать новый ледниковый период!

В передней комнате чистый прохладный воздух, чуть ли не с морозцем, а из второй комнаты слышатся голоса. Дмитрий вбежал, на пороге остановился, словно вмороженный в айсберг.

Виолетта, наполовину обнаженная, лежала на ложе, сладко потягивалась. Крепкая грудь задорно торчала в стороны, на ней только узенькие розовые трусики. В кресле сидит молодой араб… это же Ас-Зайдин! – в белых брюках и белой рубашке с короткими рукавами, босые ноги утопают в ковре.