— И теперь свежая и чистая вода течёт каждый день. Чудесная чистая вода, ты ведь пробовала? — горячо продолжала Кэтрин.

Но Османна вздрогнула и отвернулась, плотно охватив себя руками, как брошенный ребёнок. Я попыталась обнять её, как обнимала других сирот, но она отшатнулась, словно решила, что я собираюсь её ударить.

Пега подняла толстый сноп сена, растёрла в пальцах несколько стебельков и скривилась.

— Его будет чертовски трудно высушить, и к тому же мы опоздали с заготовкой, весна была отвратительно дождливая. Нельзя больше откладывать, жара вот-вот кончится.

Небо подёрнулось дымкой, диск солнца окрасился в бледно-жёлтый цвет примулы, как будто на него набросили вуаль. Для сушки травы нужны либо палящее солнце, либо сильный ветер, а у нас нет ни того ни другого, только эта удушливая, парящая жара.

— Может, зима и не выдастся суровой, — сказала я. — Если сено заплесневеет, этой зимой мы лишимся скота, в холодную зиму — наверняка.

Пега покачала головой.

— По моим расчётам, уверена, зима не будет холодной. За плохим урожаем сена всегда следует сырая зима. Но для нас это — благословение Божье, потому как, думаю, повсюду опять случится плохой урожай.

— По-твоему, сырая зима — благословение? — удивилась я.

— Ты предпочла бы холодную? — Пега ловко связала охапку сена и бросила её Османне. — Холод не страшен, когда ты уютно устроилась в тёплом доме, во Фландрии, но попробовала бы ты здешний холод, когда ветер с моря продувает насквозь. Однажды, когда я была маленькой, река крепко замёрзла. И болота тоже, даже рядом с морем. Холод держался долгими неделями. Мы жили тогда на лесном конце Улевика. Волки пришли из леса прямо на окраину деревни. Они так грызлись и скреблись о двери, что от этих звуков холодела в жилах кровь. Мать стучала палкой по горшкам, чтобы отогнать их прочь. Вскоре после этого мы услышали крики, как будто убивают девушку, но никто не посмел выйти посмотреть. Наутро снег повсюду был в крови и шерсти, кругом отпечатки огромных лап, а в Поместье пропала коза. Её утащили волки.

— Слава Богу, лишь козу, — сказала я, перекрестившись.

— Можешь так думать, но мой брат пас тогда коз в Поместье. Он всего лишь ребёнок, ничто против волчьей стаи. — Пега заговорила громче и оглянулась через плечо, посмотреть, слушает ли Османна, но та не обращала на нас внимания. — Бейлиф привязал моего брата в хлеву рядом с лесом и задал ему хорошую трёпку. А потом оставил его там связанным на всю ночь, по приказу д'Акастера. На следующее утро, едва рассвело, я прокралась туда, чтобы принести ему немного поесть. Я обнаружила его без сознания. Он чуть не умер от холода и страха, что волки вернутся. Бедный малыш.

Она бросила сердитый взгляд на Османну, как будто та в этом виновна, но Османна, не глядя на Пегу, продолжала подбирать снопы сена, хотя наверняка слышала её слова.

Я подошла к Османне и громко сказала:

— Если их просто бросать, они сползут, когда понесём вниз. — Потом чуть мягче добавила: — Не обращай внимания на Пегу. Язык у неё едкий, как лимон, но сердце доброе. На самом деле она тебя не винит.

Османна смотрела на меня с непроницаемым лицом, будто не понимала, о чём я. Потом нагнулась и положила сноп на место.

— Вот так? — спросила она.

Я кивнула и отвернулась, смирившись с поражением.

— Спасибо, Беатрис.

Шёпот за моей спиной прозвучал так тихо, что я подумала — может, показалось. Когда я снова обернулась, Османна склонилась за новым тюком сена, ничем не выказывая, что она что-то говорила. Я тихонько улыбнулась.

Пега сделала большой глоток из меха с элем, прежде чем протянуть его мне. Потом подняла большую корзину лепёшек, которую Кухарка Марта поручила принести тощей деревенской девчушке. Зерна в наших амбарах оставалось немного, но Кухарка Марта неустрашимо продолжала печь.

— Вот, — Пега протянула Османне корзину. — Будь добра, девочка, раздай это детям.

Кэтрин и Османна пошли за детьми. Пега с отвращением посмотрела им вслед.

— Османна — настоящая дочь своего отца. От неё не услышишь больше дюжины слов, и те холодные, как зад нищего зимой.

— Целительница Марта говорит, она просто застенчивая.

— Целительница Марта не станет слушать дурных слов даже о самом рогатом. А я скажу — если рыба воняет, не стоит притворяться, что не чуешь запах, иначе она испоганит всё рагу. Османна не глупа. Она нарочно всё портит, чтобы её больше ни о чём не просили. Однако она рада сидеть целый день с книжкой, а Настоятельница Марта только её поддерживает.

Пега ещё раз презрительно оглянулась на Османну. Та не могла услышать, но всё ещё смотрела на нас, как будто знала, что мы её обсуждаем.

— Ты только посмотри на неё, — нахмурилась Пега. — Выглядит, как будто у неё под носом вонючая помойка. Не думаю, что она может смотреть на нас свысока. Слышала, отец вышвырнул её вон из дома за разврат. Я бы расцеловала эту драную кошку, если это правда, только я так не думаю. У любого, кто попытается затащить её в постель, хрен отмерзнет.

Пега легко болтала о связях мужчин и женщин, я никогда так не умела. Она знала о мужчинах всё. Это отражалось на её лице, когда она говорила о том или ином мужчине — негодяе, причинившем ей боль, или добром и ласковом, при воспоминании о котором в её глазах появлялась материнское тепло. Был один, память о котором даже спустя годы заставляла её вздыхать и рассеянно улыбаться. Однажды я спросила, как его звали, но она покачала головой и отвернулась.

— У них нет ни имён, ни лиц.

Женщина, знавшая много мужчин, больше не любопытна. Но когда ты была только с одним и его постель оказалась холодной и жёсткой, ты не перестаёшь гадать — может, другой был бы добрее или же всё это и вправду твоя вина, как неустанно повторял мой муж.

Меня винили все — и его мать, и священник, и лекарь. Все твердили, что я бесплодна только по своей вине, и в том, что муж не любит меня, я тоже виновна, и в том, что я его раздражаю. Она повторяли это столько раз, что я поверила — должно быть, так и есть. Покинутая супружеская постель и пустая детская кроватка за ней — и во всём виновата только я. Иногда, глядя на мужчину, я представляла, что он меня любит. Но преступно даже думать об этом, мысль — такой же грех, как и поступок. Это я усвоила вместе с катехизисом на коленях у матери.

Но боль привязывала меня к греху, тупая бессмысленная боль, грызущая изнутри. Иногда она утихала, и я думала, что всё позади. А потом я видела женщин, поглаживающих ладонями округлившийся живот, или слышала шорох ветвей тисового дерева на погосте, скрипящих, будто внутри дерева плачет ребенок. Тогда боль возникала снова, и я понимала — отчаянное желание держать на руках своего ребёнка никогда меня не оставит, даже если доживу до почтенного возраста Авраама и Сары.

Пега пристально смотрела через мое плечо, на кущу вязов выше по склону холма. Над ней, хрипло крича, разлетались чем-то напуганные грачи, как будто удирали от кошки или сокола. Пега постояла, прикрывая глаза от солнца, потом быстро перекрестилась. Обеспокоенная её поведением, я тоже поднялась на ноги и проследила за её взглядом.

Под деревьями неподвижно стояла девочка, лет двенадцати на вид, с гривой пылающих рыжих волос, рассыпанных по плечам, в одной лишь тоненькой, грязной и рваной рубашке, слишком короткой, открывающей бледные ноги.

— Это просто нищенка, — я попыталась успокоить Пегу.

Вечно любопытные дети заинтересовались, куда это мы смотрим. Они стояли, с опаской глядя на девочку, как будто это какой-то странный зверь.

Пега трижды плюнула на кончики пальцев.

— Это Гудрун, она не нищенка.

— Старая Летиция говорит, её мать была ведьма.

Я глянула вниз, удивлённая слабым тоненьким голоском. Деревенская девочка, та, что принесла лепешки, спряталась за юбку Пеги, плотно прижав край подола к лицу, будто боялась смотреть на нищенку.

— Летиция говорит, её мать могла превращаться в серую кошку с огромными жёлтыми глазами. Кошка каждую ночь кралась от одного хлева к другому, высушивала у коров молоко и растворяла неродившихся телят. А потом один из деревенских поймал серую кошку в капкан и отрезал ей язык. Хотел повесить, но она исцарапала его и удрала. А прямо на следующий день родила дочку.