Они пили какое-то варево из сухих головок белого мака, какого полно на болотах, пьянели, теряя разум, как от крепкого вина, и забывали о голоде и несчастьях. Но дьявольское питьё отнимало у людей силы и желание работать и постепенно сводило с ума. Я был потрясён, увидев такого сильного, привыкшего к тяжёлой работе человека, как Алан, под его воздействием.

Я кашлянул, но он не шевелился, не предлагал мне сесть.

— Да хранит Бог тебя и детей, Алан.

— Хранит нас? Неужели? — проворчал он. — Тогда пусть хранит получше... А я не могу. Солеварен больше нет. — Он широко взмахнул руками, изображая что-то неопределённое. — Море их взяло, забрало всё себе. Мой отец там работал, и его отец тоже. Там работало столько поколений, что никто уже точно не помнит, кто их построил. И вот их нет, просто так, за одну ночь. Ничего не осталось.

— Но ты хотя бы жив, Алан. Многие другие были не столь удачливы.

— Удачливы? Так, значит, ты это называешь? Вот уж удача так удача. И как я теперь должен кормить детей? У тебя есть ответ, отче? — Алан сплюнул в огонь, и тот зашипел. — И д'Акастер потребует свою ренту за этот хлев, а церковь - десятину, так, отче? Вам всем нужны только деньги... И Мастерам Совы тоже, все вы — свора псов, дерущихся за наши внутренности. Что нам с вас толку? С твоих латинских молитв, костров Мастеров Совы. Никто из вас не может остановить реку, она забирает все, что хочет.

Что я должен был сказать ему — «Молись и кайся? Бог простит и все исправит?» Я лучше других знал, что и целое море молитв не заставит Бога простить и восстановить потерянное.

Я молился, чтобы церковь была полна на Рождество, так и случилось. Господь наслал потоп, который пригнал деревенских в церковь, целый приход для декана, но злая ирония заключалась в том, что из-за потопа декан не приехал. Когда вода отступила, деревенские снова позабыли церковь. А как только дороги подсохнут, декан вернётся. Я мог только хлопать крыльями, как привязанная птица, пытающаяся улететь, но катастрофа теперь — лишь вопрос времени.

Алан смотрел на меня из-под тяжёлых век.

— Зачем ты пришёл сюда, отче? Смотри — у нас больше ничего не осталось. Вы — церковь, Поместье и Мастера Совы — забрали всё. А то, что не загребли ваши жадные лапы, унесла река.

Я стиснул зубы.

— Я пришёл поговорить насчёт мессы о душе твоей бедной жены.

— Маму нашли? — послышался шёпот.

Я обернулся — позади меня стоял Уильям, маленькое тощее тельце напряглось в ожидании.

— Нет-нет, прости. Пока не нашли.

— Но её ведь продолжают искать, да? — безнадёжно спросил ребёнок.

— Я же тебе сказал, парень, твоей матери больше нет, — рявкнул Алан. — И не надейся, что она вернётся. Она умерла, парень, ушла навсегда. Должно быть, Чёрная Ану утащила её к себе, вот и всё.

— Только Бог забирает жизни, Алан, — рассердился я.

Проклятье, у меня нет больше сил терпеть этих тупых деревенщин с их дурацкими предрассудками! Зачем тратить силы, проповедуя им? Даже церковные голуби обращают больше внимания на мои слова. Я глубоко вдохнул, стараясь подавить гнев.

— Если твоя несчастная супруга утонула, мы приложим все усилия, чтобы найти её тело и достойно похоронить в освящённой земле, пусть она упокоится с миром.

— Брось, отец. В наших краях не найти никого, кто станет выуживать тело из воды. У того, кто вытащит утопленника, ещё до конца года утонет кто-нибудь из собственной семьи. И с тобой то же будет, если попытаешься, — Алан ухмыльнулся. — Не защитит тебя крест, как не защитил на погосте в день Самайна.

Мне хотелось треснуть его кулаком. Господи, меня же опоили! Что я мог сделать?

— Я не трус! Знаю, что так думаешь ты и остальные деревенские, но я этого не боюсь...

Я запнулся, потому что комнату заполнила ужасная вонь, перебившая даже запахи плесени и разложения. В углу кто-то скулил.

— Уильям! — взревел Алан. — Я же велел тебе вытаскивать эту паршивку гадить на улицу!

— Я вытаскивал, — Уильям поспешно кинулся в угол. — Но я за ней не успеваю.

Он вытянул из кучи тряпья свою маленькую сестру. По её ногам на босые ступни стекал понос, ребёнок стонал, цепляясь за живот. Брат потащил её на улицу, голова девочки безвольно болталась у него на плече.

Я обернулся к Алану, сгорбившемуся в своём кресле.

— Ребёнок очень болен. У тебя есть какие-нибудь лекарства?

Он устало провёл рукой по лицу.

— Откуда мне знать, что с ней делать? С ней всегда возилась мать. Я не умею заботиться о больных детях.

Алан тяжело поднялся со скамьи, опираясь о стену и нетвёрдо держась на ногах. Он пошарил на полке, нашёл маленький горшок и выскреб в чашу немного чего-то чёрного и липкого. Я схватил его за руку.

— Нет, Алан, тебе нужно сохранять трезвый ум. Что сказала бы на это твоя бедная жена? Твой сын — хороший мальчик, и ему нужна твоя помощь.

Он яростно выдернул руку, чуть не ударив меня по лицу.

— У тебя что, глаз нет? Уильям не мой сын! Пусть д'Акастер сам заботится о своих бастардах. Если уж тебе так хочется лезть не в своё дело, отец, попробуй начать с тех шлюх и ведьм из дома женщин. Как так — у них есть еда, а во всей деревне ничего нет? Почему чума не тронула их скот, и даже потоп их не коснулся? Они нас сглазили, вот почему. Всё это сделали те бабы.

Он шлёпнулся на скамью.

— Что ещё ты хочешь узнать, отец? — Он покачал трясущимся пальцем перед моим носом. — Я слышал, что они спаслись, даже когда на них наслали Оулмэна, и я скажу тебе почему — у них есть та реликвия. Она защищает их и обращает все напасти на нас. Пока у них не отберут реликвию — Улевик в опасности.

Я знал — Алан считал меня никчёмным. Вся деревня смеялась надо мной из-за того, что я не смог заставить кучку женщин подчиниться. Эти женщины заплатят за то, что выставили меня на посмешище, дорого заплатят.

Я крепко сжал в кулаке свой железный крест.

— Клянусь, Алан, я заберу реликвию. Так или иначе я заставлю их отдать её мне.

День, когда после Рождественских праздников женщины возвращаются к работе — ткачеству и прядению.

Сгорбившись на стуле, я снова попыталась запихнуть ложку тёплого пюре в рот Целительницы Марты. Немного пюре стекло по её губам, я собрала его ложкой и снова сунула в рот. Ей стало чуть лучше. Несколько дней назад почти всё, что я пыталась ей дать, вытекало наружу, а теперь либо она стала глотать получше, либо я приспособилась держать ложку правильно. Устав глотать, она откинулась назад. Край покрывала промок там, где её стошнило, и рубашка тоже. Нужно сменить, иначе высохнет и появится неприятный запах.

Она не могла говорить, но наблюдала единственным здоровым глазом, ничего не упуская из вида. Она указывала на какой-нибудь непорядок в лечебнице, а если мы не могли её понять, снова и снова издавала невнятные звуки, а потом, в раздражении, переходила на крик. Она не успокаивалась, пока всё не устраняли — очищена грязная кровать, поправлена сползшая повязка, разожжён огонь в чадящем очаге. Целительница Марта никогда прежде не была такой злой и нетерпеливой. Но раньше она вечно была занята, а теперь могла только наблюдать. Она часто плакала. Иногда по морщинистым щекам на подушку тихо катились слёзы. Иногда она громко рыдала, захлёбываясь и стуча здоровой рукой по деревянному краю кровати, так что появлялись лиловые синяки.

Я растирала её лавандовым маслом, чтобы прояснить разум. Она успокаивалась, но мне кажется, скорее из гордости, чем от масла — ведь даже в таком болезненном состоянии она помнила значение запахов.

Некоторые бегинки, к примеру Кэтрин, отказывались к ней подходить. Кэтрин говорила, что боится расплакаться и расстроить Целительницу Марту. Но я думаю, на самом деле она боялась заболеть сама, как будто Целительница Марта была заразной. Другие приходили, они не могли оставаться в стороне. По вечерам я часто видела, как у её постели сидят бегинки или другие пациенты. В основном после наступления темноты, когда комната освещалась только тусклыми свечами и лицо Целительницы оставалось в тени.