Тёмные глаза смотрели презрительно и холодно.

Я попытался обнять его, он оттолкнул мою руку.

— Хилари, прошу, прости меня. Клянусь своей жизнью, своей бессмертной душой, я никогда тебя не выдам. Я всегда буду тебя защищать. Разве до сих пор я этого не делал? Я отказался называть твое имя, когда епископ этого требовал. За это он приказал меня высечь. Ты видел шрамы. Мне до крови исполосовали спину, но я тебя не выдал. Я бы вынес любые страдания ради тебя, но не выдержу, если изуродуют твоё лицо или тело. Я встал на колени на промокшую траву, цепляясь за край его плаща.

— Ты мой ангел, мой прекрасный тёмный ангел. Я всё тебе отдал. Но теперь... только один раз, мне нужна твоя помощь. Никогда больше я не попрошу тебя ни о чём, но сейчас умоляю, Хилари, помоги мне.

— Встань. Ты выглядишь смешно и жалко.

Я с трудом поднялся на ноги, лицо горело от стыда и унижения.

— Я добуду для тебя денег, — холодно сказал Хилари. — Но тебе придётся подождать с месяц, может, полтора. Придётся собирать у разных людей понемногу, иначе станут задавить лишние вопросы о том, зачем мне это понадобилось. А теперь мне пора.

— Но ты же вернёшься, как только... с деньгами?

— Я что, непонятно выразился?

Он улыбнулся — нервно и чересчур ласково, и в глубине души я уже знал, что больше никогда его не увижу. Я перегнул палку, мы оба это поняли. Если у него есть хоть капля разума — он принял сказанное мной как признак опасности, а значит, немедленно уйдёт из Норвича как можно дальше, пока не случилось неизбежное.

Он поцеловал меня перед уходом. Один последний поцелуй. Извечный поцелуй предателя. А чего я ждал? Что Хилари ответит на мои мольбы потому, что любит меня? Ангелы не умеют любить. В них нет ни жалости, ни сострадания. Они для того и созданы, чтобы их любили смертные, и презирают тех, кто им поклоняется. Они существуют только для того, чтобы наказывать нас за вожделение к ним. Они — само искушение и кара. А мы целуем плеть в их руках потому, что мы... смешны и нелепы. Мы не заслуживаем их сочувствия — и не получаем.

Этой ночью я усвоил то, что отпечаталось в моей душе — только слабые выказывают сострадание, и оно их губит.

Вот у декана нет ни к кому сострадания — и Бог наградил его за непреклонность, сделав самым могущественным в епархии Норвича. Без сомнения, он способен подняться ещё выше, даже попасть в Ватикан или ко двору короля. А куда, если посмотреть, завела меня доброта? На место священника в убогой деревне в самом забытом Богом уголке Англии. Из-за моего сострадания десятинный амбар остался заполненным только наполовину, а церковь — полупустой. Моё милосердие заставило меня защищать этих заносчивых фурий из дома женщин перед Мастерами Совы и деревенскими. Моя жалостливость вынуждала снова и снова прощать этого грязного мелкого потаскуна Хилари и пускать в свою постель.

Теперь я вижу — всё, во что я верил, все христианские добродетели — всего лишь презренная слабость. Я не должен больше повторять эти ошибки. Мне надо научиться жестокости у ангелов, любимцев Бога. С этой минуты я должен быть таким же беспощадным, как они.

Хилари говорил про святыню. Нет, мне не нужно её покупать, в этой деревне только я один вправе владеть ею. Святая реликвия — на кухне у ведьм. У женщин нет на неё прав. Гостия освящена церковью. Она принадлежит церкви. Она принадлежат мне, как единственному посланнику Христа на этой вонючей помойке.

Если бы в ночь Всех святых у меня была такая реликвия, я смог бы справиться с демоном. Если сейчас она окажется в моих руках, я сумею отправить его в глубину ада, откуда он и явился. Тогда деревенские не посмеют насмехаться надо мной. Он придут к дверям моей церкви и станут проситься под мою защиту. Дом женщин обязан передать мне святыню. У меня есть на неё право. И я её у них потребую. Я заставлю этих сук отдать ее мне.

Уэльская дева, отказавшаяся от ухаживаний принца Карадока. В ярости тот отрубил ей голову, и в том месте, где она упала на землю, забил чудодейственный источник. Её дядя, святой Беуно, приставил отрубленную голову обратно, и Уинифрид ожила.

Дверь в трапезную внезапно распахнулась, и сальные свечи резко мигнули. В комнату с потоком воздуха влетели опавшие листья. Привратница Марта пронеслась вдоль длинного стола прямо ко мне. Женщины тут же прекратили болтать и затихли в ожидании.

— Настоятельница Марта, у ворот тот священник с поджатыми губами. Он требует тебя, но говорит, что не ступит за наш порог.

— Нам обоим это подходит, — язвительно сказала я, — поскольку я не позволю ему войти.

Я со вздохом отодвинула дымящуюся миску похлёбки со свининой, которую не успела даже попробовать, и встала. Целительница Марта тоже поднялась со своего места.

— Оставайся и заканчивай ужин, Целительница Марта. Мне не нужно сопровождение. Вряд ли моей добродетели грозит опасность.

— Не сомневаюсь, ты вполне сможешь защитить свою добродетель от целой команды матросов с потерпевшего крушение корабля, но думаю, этого священника привело к нашему порогу не вожделение твоего тела, — пробормотала она, не особенно тихо, и, судя по плохо скрываемым улыбкам, и Пастушка Марта, и Молочница Марта услышали её слова.

Я сердито взглянула на Целительницу Марту, но она в ответ лишь спокойно улыбнулась и направилась вслед за мной к выходу из трапезной и через внутренний двор к воротам. По моему приказу Привратница Марта заперла их за нами, хотя я не сомневалась — тут же прижала к воротам ухо. Смеркалось, ледяной ветер трепал верхушки деревьев. Мы не захватили плащи и теперь дрожали на ветру. Священник ходил взад-вперёд по дороге, сцепив за спиной руки. Он остановился, не подходя к нам слишком близко, словно боялся заразы.

— Ты хотел видеть меня, отец Ульфрид. Полагаю, дело, что привело тебя сюда под вечер и в такую непогоду, очень важное?

Священник откашлялся, как будто собирался читать проповедь.

— До меня дошла весть, что у вас, в этом доме женщин, есть облатка. Мне сказали, что ее извергла отшельница Андреа, лёжа на смертном одре, и что она сохранилась невредимой в огне.

Значит, до него наконец дошли слухи. В день смерти Андреа Целительница Марта предупреждала меня, что чудо не приносит мира, но по глупости своей я решила, будто моя старая подруга может ошибаться. Облатка Андреа уже почти месяц хранилась в нашей часовне, и я начала надеяться, что Бог ответил на мои молитвы и опасность миновала. Но если отец Ульфрид узнал про чудотворную облатку, что ещё ему известно?

— Могу я узнать, кто тебе это сказал? — спросила я.

— Это неважно. Вопрос, в первую очередь, в том, как Андреа получила гостию? Я не давал его ей и думаю, священник из церкви святого Андрея тоже. Тогда кто?

Я судорожно вздохнула, стараясь сохранить непроницаемое лицо. Я молилась, чтобы и Целительнице Марте удалось остаться невозмутимой, но боялась даже взглянуть на неё. Я знала, что любую попытку переглянуться священник воспримет как признание вины.

— Разве анонимный доносчик ответил тебе не на все вопросы, отец Ульфрид?

— О да, разумеется, — сказал он. — Мне известно всё, произошедшее здесь, каждая мерзость, совершённная за этими стенами. — В тускло-серых глазах мелькнула ярость. — Как вы посмели позволить монаху давать Андреа освящённый хлеб? Гостию могут давать только священники. Этим глумлением над таинством вы отправили в ад душу Андреа, а вместе с ней и собственные души. Вы и вправду думали, что никто не увидит, как тот монах по ночам приползает к вашим воротам? Какие ещё грязные делишки совершал он за этими стенами? Может, ваши женщины занимались с ним блудом?

Я вздохнула с облегчением. Всё же священник не узнал всей правды. Он поверил, что это францисканец давал Андреа гостию. Я не стану этого отрицать. Отец Ульфрид и так обозлён, что монах покусился на его права священника, а уж то, что это могла сделать женщина — далеко за пределами его самых диких кошмаров. Слава Богу, такое даже не пришло отцу Ульфриду в голову.