Его рот изогнулся в кривой ухмылке, но меня это больше не пугало. Я знала, что он так улыбается.

— Значит, это хороший подарок на именины. Возьми ее, нам с Эллой она не нужна, а больше отдать некому. Я не забуду твою доброту в тот день, когда вы привели меня сюда. Ты смелее любого мужчины в деревне, хотя сама еще ребенок. Я часто вспоминаю, как ты взяла меня за руку и закрывала, когда...

Он поднёс к лицу руку, как будто опять хотел защититься от комьев грязи и навоза.

— Если бы не ты и Настоятельница Марта, благослови её Бог... — Он поднялся и резко сказал: — Возьми это в знак благодарности.

Потом крепко прижал к себе Эллу и быстро захромал прочь. Я не успела вернуть ему книгу.

Я пришла в келью Андреа одна, приняла её исповедь и отпустила грехи, оказавшиеся настолько за гранью моего понимания, что страшно слушать. Грехи души, погрузившейся в бездну смирения, души, которая с такой обжигающей ясностью ощущает своё падение, что больше не может порицать себя и всё же порицает. Как можно слушать такое? Я не могла наложить на неё такого наказания, какому ещё не подверг её собственный дух. Я с трепетом положила ей в рот гостию, и дух Андреа воспарил, как жаворонок. Она лепетала от счастья, и эти звуки вгоняли меня в дрожь. Глаза на раздувшемся лице сияли от восторга. Я выползла из комнаты и попросила Целительницу Марту посидеть с Андреа — я больше не могла.

Целительница Марта взглянула мне в лицо, потом на плащ, плотно запахнутый, чтобы никто не увидел моей ноши. Я никому не решалась рассказать о своём поступке. Мне хотелось разделить с Целительницей Мартой это бремя, хотелось быть уверенной в том, что поступила правильно, но я этого не сделала. Если я согрешила — должна ответить сама. У меня был выбор, я сама так решила, и теперь незачем обременять этим знанием Целительницу Марту. Кроме того, я уверена — даже если здесь нет греха перед Богом, это смертельно опасно для меня и для любого, кто знает о моем поступке.

Я хмуро смотрел, как длинный тонкий палец скользит по колонкам цифр в десятинной приходной книге. Наблюдать за этим невыносимо, но ещё хуже оставить его в одиночестве. Если я буду в церкви, может, сумею его отвлечь.

— Не желаете немного вина, декан? [15]

Он не поднял взгляд.

— Насколько я могу судить по этим записям — просто удивительно, что тебе удалось приберечь хоть немного вина, отец Ульфрид.

Он плотнее запахнул отделанный мехом плащ. Дождь охладил вечерний воздух, но всё же не настолько, чтобы понадобилось такое тяжёлое одеяние. У него был болезненный вид человека, мёрзнущего в любую погоду. Несколько раз он подносил приходную книгу к свече, чтобы разобрать какую-нибудь запись, потом обмакнул перо и стал писать на собственном пергаменте. Скрип пера, казалось, отражался от каменных стен, заглушая все остальные звуки.

До сих пор я только раз сталкивался с деканом — он сидел в полной готовности на скамье прямо за епископом Салмоном, когда тот допрашивал меня из-за Хилари, и я снова и снова переживаю это в ночных кошмарах. Время от времени он наклонялся вперёд, выдвигаясь из тени, и что-то бормотал на ухо епископу. Этот шёпот пугал меня больше, чем поток гневных слов Салмона.

Когда его лицо затеняла высокая спинка епископского кресла, я думал, что декан — человек зрелых лет, но теперь, в своей ризнице, видел, что ему не более тридцати, однако кожа у него была восковая, бледная, как у заключённого, который провёл долгие годы в подземелье. Длинное узкое лицо выглядело так, будто его мать сжимала ноги, пытаясь помешать ребенку появиться на свет. Скулы острые, глаза глубоко посажены в тёмные впадины. Во всех движениях сквозило напряжённое высокомерие, и ничего удивительного, что при виде него любой человек надолго лишался сна.

— Я... удивлён, что вас послали проверять десятинные книги, декан. Я думал, возможно, рив епископа...

— Ты думал? Или ты надеялся? — ответил он, проводя пальцем по другому столбцу. — Должно быть, мой визит стал для тебя большим разочарованием.

— Нет, нет, это, конечно, большая честь... но я не понимаю, отчего вас заботят такие вещи.

Он ответил, не поднимая глаз от приходной книги.

— Меня волнует всё, что беспокоит его преосвященство епископа. А он беспокоится о тебе, отец Ульфрид. — Он захлопнул приходную книгу и наконец поднял взгляд на меня. — Похоже, твои прихожане не особенно охотно платят десятину.

— Но они же не могут отдать то, что не собрали, урожая нет, декан. По дороге сюда вы наверняка видели поля. Урожай зерна уничтожен, да и с сеном не сильно лучше. Должно быть, в других приходах в этих краях то же самое?

— Именно так, отец Ульфрид. Как ты и сказал, пострадали все приходы в епископстве, — он улыбнулся, но глаза оставались серьёзными.

— Значит, вы понимаете все сложности, — с некоторым облегчением сказал я.

— Очень хорошо понимаю, отец Ульфрид. Я понимаю, что другие священники, прилежно служащие церкви, собрали десятину, как обычно и вовремя, несмотря на... сложности.

Я удивлённо посмотрел на него. Как же им удалось? С языка чуть было не сорвались слова о том, что в это невозможно поверить, но я вовремя остановился.

— Но, декан, как они могут дать десятину от урожая, если урожая нет?

Чего он от меня хотел — чтобы я рвал лохмотья со спины нищего? Видит Бог, я не жаждал попасть сюда, но если кто-то неожиданно оказался закован в цепи — он не может не испытывать сострадания к другим несчастным, страдающим в том же подземелье.

Он внимательно изучал меня, сомкнув кончики длинных пальцев.

— Отец Ульфрид, ты, должно быть, забыл, что церковь принимает шерсть и зерно в качестве десятины только из сострадания к беднякам. Чего на самом деле в первую очередь требует церковь — так это денег. Если эти люди не могут платить десятину зерном и скотом, значит обязаны заплатить деньгами. Если ты, отче, сравнишь свои записи и счета своих предшественников, найдёшь много подтверждений тому, что десятина собиралась своевременно и полностью, независимо от того, хорош или плох урожай.

— Но со всем уважением...

Он жестом приказал мне замолчать.

— О да, уважение — это корень проблемы, уважение людей к церкви. Думаю, что ты, отец Ульфрид, согласишься, отлучение нескольких самых упрямых послужит уроком для всех остальных в этом приходе. В конце концов, что для них или для их детей простая десятина от дохода в сравнении с вечностью в адском огне?

— Но если урожай погиб, где им взять...

— Это случилось потому, что они не отдали Господу принадлежащее Ему по праву. Он наказал их плохим урожаем. Если бы они честно и щедро отдавали десятину — не пострадали бы. В такие времена тебе следовало посоветовать им удвоить усилия, чтобы отвести от себя Его кару. — Он резко встал, сунул приходную книгу под мышку. — Идём, покажешь мне десятинный амбар. Надеюсь, с таким ничтожным количеством собранного ты не допустил ошибок в подсчётах.

Живот скрутило.

— Вам совершенно незачем беспокоиться об этом в такую ночь, декан. Все записи в порядке, уверяю вас. Вы можете промокнуть насквозь под ливнем, а я никогда не прощу себе, если вы подхватите простуду.

Он уже направлялся к двери.

— Благодарю за беспокойство, отец Ульфрид, но уверяю тебя, это не проблема. Я рад пострадать на службе святой церкви, уверен, что и ты тоже. Пожалуйста, будь так любезен, принеси фонарь и ключ.

Снаружи лил дождь и было так темно, что не разглядеть даже церковный двор. Я поплотнее запахнулся в плащ и поднял фонарь, освещая декану путь через лужи. Я молился, чтобы декан поскользнулся и сломал шею, но по дороге он только пару раз наступил в лужу, замочив ноги, что, вероятно, не улучшило его настроения.