Но я знаю почему. Знаю, почему не смогла родить ребёнка. Мой муж и Настоятельница Марта правы — я не гожусь в матери. Я просила и умоляла, я надоедала Богу, пока он, наконец, не дал мне ребёнка. И как те беспечные матери, которых я осуждала, я позволила ей пойти прямо в лапы опасности.

Беды не случилось бы, если бы Настоятельница Марта не настроила священника и деревенских против нас. Если бы она отдала им реликвию, они не забрали бы мою Гудрун. А она не отдала, она хотела, чтобы моё дитя убили. Настоятельница Марта не хотела, чтобы я любила Гудрун, потому что сама не может любить. Она не хотела, чтобы у меня был ребёнок. Она и Османна, это они убивали моих детей. Они не желали, чтобы у меня было хоть что-то свое.

Железное кольцо на двери повернулось, и я прислонилась к ней, чтобы удержать закрытой.

— Беатрис, ты здесь? — позвала Кэтрин.

Дверная ручка снова задёргалась. Кэтрин всегда с трудом открывала эту дверь, даже когда изнутри её не подпирало такое тяжёлое тело, как моё.

— Беатрис, тебя хочет видеть Настоятельница Марта.

Нельзя, чтобы сюда пришла Настоятельница. Я резко открыла дверь, и Кэтрин повалилась мне на руки.

— Что ей нужно?

— Там у неё люди. Те, что увели Османну, — Кэтрин вздрогнула и встревоженно посмотрела на меня. — Я слышала, они хотят увести тебя давать показания против Османны, но ты ведь не станешь, правда?

Меня накрыла волна тошноты и раздражения.

— Я должна ухаживать за голубями. Скажи Настоятельнице Марте... скажи, что мне надо заниматься голубями.

— Они и Настоятельницу Марту забирают на суд.

— Суд?

— Беатрис, — ныла Кэтрин, — ты ведь знаешь, Османну арестовали потому, что ты... Они собираются судить её. Но, Беатрис, ты ведь ничего не скажешь? — Она вцепилась в мою руку, тревожно заглядывая в глаза.

— Лгать грешно, Кэтрин. Спроси у Настоятельницы Марты. «Не произноси ложного свидетельства». Не произноси...

Обвиненный в том, что он недостоин епископской должности, Вульфстан воткнул епископский посох в храме Эдуарда Исповедника и предложил своим обвинителям вытащить его, но никто не смог. Тогда Вульфстан безо всяких усилий извлек посох, доказывая несостоятельность обвинений.

Мы ждали в церкви, сидели бок о бок на маленьких скамьях и стульях, принесённых из Поместья и деревенских домов, где ещё оставалась мебель, достойная так называться. Посреди церкви горела жаровня, спёртый воздух наполнен вонью гнилой обуви, мокрой шерсти, дыма и застарелого пота. Жёлтое пламя толстых сальных свечей освещало оцепеневшие лица, смешивало красные, зелёные и коричневые краски одежды в единый цвет прогорклого масла. Свечи добавляли к вони свой запах. Очевидно, отец Ульфрид не желал тратить на нас хорошие восковые свечи — кто знает, сколько их сгорит до окончания суда.

На помосте перед алтарём стояли два богато украшенных кресла, вокруг них ещё несколько, поменьше. Они пустовали. Декан ужинал с Робертом д'Акастером и отцом Ульфридом. А деревенским полагалось томиться в ожидании, пока хозяева не закончат набивать животы. Я не сомневалась, они их как следует наполнят — д'Акастер, конечно, захочет выслужиться перед епископом. Османны не видно. Но перед помостом оставлен небольшой, ничем не заполненный провал, заколдованный круг, в который никто не смел войти.

Все вокруг — в основном мужчины — беспокойно ёрзали, портили воздух, смеялись и сплетничали, ожидая начала представления.

Беатрис сидела позади меня. С тех пор как мы вышли из бегинажа, она не сказала мне ни слова. Глаза были отсутствующие, как будто её дух носился где-то далеко. Я пыталась убедить отца Ульфрида, что она недостаточно здорова для свидетельства на суде, но казалось, чем больше я говорила, тем настойчивее он требовал ее привести.

Мне удалось прошептать Беатрис только несколько слов, предостеречь, чтобы говорила как можно меньше. Я предупредила — если станет известно, что мы сами проводили мессы, её жизнь окажется в такой же опасности, как и моя. Я надеялась, этого достаточно, чтобы привести её в чувство и заставить придержать язык, но не была в этом уверена. Она на меня даже не взглянула.

Я понимала — отец Ульфрид хотел не крови Османны. Он хотел добраться до меня. Церковь попытается через неё поймать меня. Сегодня перед судом предстала не одна Османна, а весь бегинаж. Мне оставалось только молиться, чтобы это дошло и до Беатрис.

Толпа зашумела — двери церкви распахнулись, вошли хозяева. Некоторые лениво попытались встать и неуклюже кланялись проходящему мимо д'Акастеру, но большинство осталось сидеть.

Лицо Роберта д'Акастера блестело и лоснилось от пота, как будто он весь состоял из плавящегося жира. Он споткнулся, поднимаясь на помост, покачнулся и чуть не упал. Но Филипп д'Акастер услужливо подхватил его и помог подняться. Хозяин шлёпнулся в одно из резных кресел, и оно заметно прогнулось под ним. Очевидно, ужин залили изрядным количеством вина.

Отец Ульфрид занял одно из кресел поменьше. Во второе огромное резное кресло уселся человек, выглядевший так, словно на ужин ему не досталось ничего кроме корки хлеба и горьких трав. На первый взгляд он казался пожилым и костлявым, с тёмными, глубоко запавшими глазами. Даже двигался он как старик, как будто просидел много лет в каком-то зале заседаний или в библиотеке, углубившись в книги. Но посмотрев повнимательнее, я поняла, что ему не больше тридцати, а возможно и меньше.

Какой-то человек, прижатый ко мне с другой стороны узкой скамьи, толкнул меня локтем под рёбра.

— Смотри, вон человек епископа, вон тот. Говорят, он поймал собственного брата лежащим с мужчиной и свидетельствовал против него. А потом наблюдал, как его брату отрезали нос и уши. Что за ублюдок способен на такое?

Декан епископа поплотнее запахнул подбитый мехом плащ, словно боялся сквозняка, хотя замёрзнуть в этой церкви никак невозможно, разве что если в венах вместо крови течет ледяная вода.

Толпа снова зашумела. Дверь открылась во второй раз, и в церковь ввели Османну на верёвке, привязанной к запястьям. Деревенские начали шептаться. А когда она проходила между скамей, некоторые из них осеняли себя крестом и отодвигались, словно думали, что она заразна.

Османна, бледная, но с двумя неестественно яркими пятнами на щеках, смотрела прямо перед собой. На ней не было бегинского плаща, без него она выглядела хрупкой и беззащитной. К юбке пристали клочья соломы. Длинные волосы распущены и спутаны, как в тот день, когда я впервые увидела её в отцовском доме.

Злобный шёпот становился всё громче, как будто гудел пчелиный рой. Филипп д'Акастер с нескрываемой усмешкой подался в сторону Османны, разглядывая её, как служанку из таверны. Очевидно, вид связанной неопрятной девушки пробуждал в нём самые низменные желания. Мне стало дурно от отвращения.

Декан окинул взглядом зал, и все тут же умолкли. Декан кивнул писцу, сидящему за маленьким столиком возле помоста. Если декан был молод, то писец — ещё моложе, совсем прыщавый мальчишка. Он торопливо, одно за другим, затачивал перья, как будто ждал приказа переписать всю Библию еще до конца дня.

Декан нетерпеливо кашлянул. От этого звука несчастный писарь задрожал, как высеченный школьник, рассыпал перья по полу и бросился подбирать. По залу прокатилась волна грубого смеха.

Декан неторопливо переводил взгляд с Беатрис на меня. Потом ткнул в меня пальцем с кольцом. Я встала.

— Полагаю, госпожа, ты и есть глава дома женщин, та, кого называют Настоятельницей Мартой, верно?

Я кивнула, стараясь дышать спокойнее.

Декан обернулся к д'Акастеру.

— Ей незачем давать присягу, поскольку она отлучена от церкви. Проклятый не смеет произносить имя Бога. Такие, как она, не могут свидетельствовать против благочестивого человека, но её свидетельство против другой преступницы может быть выслушано — дьявол осудит сам себя. — Он снова обернулся ко мне, вздёрнув подбородок с таким видом, будто собрался приказать поварёнку опустошить горшок. — Госпожа, мы требуем, чтобы сейчас, перед нами, ты говорила правду, иначе сама окажешься обвиняемой на этом суде — если, конечно, женщина вроде тебя, лишённая милости и благодати нашего благословенного Бога, способна отличить правду от лжи.