Я упала на колени, не обращая внимания на вонючую грязь, и перевернула её лицом к себе. Мой разум как будто цеплялся за какую-то надежду — вдруг это не она. Я нежно убрала с её глаз мокрые, похожие на водоросли волосы. Лицо и руки покрывали ужасные синяки, лиловые, как летняя грозовая туча. Губы распухли. Смерть Гудрун не была лёгкой.

Мой страх перешёл в ярость. Мне хотелось разорвать в клочья лицо стоящего передо мной человека.

— Зачем вы это сделали? Она была всего лишь ребёнком! Вы устроили испытание водой [21], она утонула на ваших глазах, доказывая свою невиновность. Вы могли бы вытащить её, пока она не захлебнулась, а вместо этого стояли и смотрели, как она умирает. Как вы могли? Она не причинила вам никакого вреда!

Человек в совиной маске не шевелился и не произносил ни слова. Мы молча смотрели друг на друга. Отец Ульфрид пнул тело Гудрун мыском башмака, словно желая проверить, что она на самом деле мертва.

— Ей предъявили обвинение. Многие достойные свидетели под присягой показали, что она танцем наслала на эту деревню бурю и потоп и дьявольским сглазом отравила воду, и наши дети стали болеть и умирать. Её били кнутом, чтобы заставить признаться в грехах и спасти душу, но она так погрязла в своих злодеяниях, что упорно отказывалась исповедаться...

— Она была немая! — закричала я. — И ты знал это! Вы все знали. Даже если бы ты пытал её на дыбе, она не смогла бы произнести ни слова в свою защиту.

— То, что она не могла говорить, только доказывает злой умысел — её душа так глубоко отдалась Сатане, и он лишил её речи, чтобы не дать исповедаться и получить божественную благодать и отпущение грехов.

— Она и боли не чувствовала, — взгвизгнул кто-то позади толпы. Стоящие впереди одобрительно зашумели.

— Даже когда Мастер Совы хорошенько огрел её кнутом, она и не вскрикнула.

— Это против природы. Даже взрослые мужчины кричат под кнутом.

— Сам Дьявол её защищал.

— Как же вы не понимаете? — взмолилась я. — Она ужасно страдала, но не могла кричать.

Но никто меня не слушал. Все взгляды были обращены на тело Гудрун. Внезапно раздался крик ужаса, толпа шарахнулась назад. Я взглянула на неё. Рот открылся, и из мёртвых губ выползла маленькая зелёная лягушка.

Святой Павел Фивейский был погребен в пустыне двумя львами, лапами вырывшими ему могилу по просьбе Антония Великого.

Женщины шли через двор, залитый ярким солнечным светом, парами или по трое, и дружески болтали. Я стояла в дверях своей комнаты, глядя на них. На меня вдруг нахлынула волна одиночества — их сплочённость только подчёркивала пустоту рядом со мной. Они могли пожаловаться друг другу, поплакать на плече и получить утешение, а я ни перед кем не могла обнажать свою слабость.

Целительница Марта, лежащая в своей постели, так далека от меня, словно лежит за морем. Может, она и слышала, когда я говорила с ней, но ответить не могла. Но и раньше, за все годы нашей дружбы, не могу припомнить, чтобы рассказывала ей что-нибудь. Я никогда в этом не нуждалась. Она умела понимать даже самое напряжённое молчание, сказать слово, вскрывающее нарыв, и сохранить тайну. Теперь, даже если Целительница Марта понимает, что меня беспокоит, она не может дать совет или утешить. Пророк без языка бесполезен, как слепой сторож. Я не понимала, как нуждаюсь в своей подруге, пока не потеряла её.

Внезапно ворота распахнулись, и во двор ворвалась Беатрис. Руки и платье спереди заляпаны грязью. Она шаталась как пьяная и даже не взгянула на меня, проходя мимо моей двери. Я поспешно вышла.

— Беатрис?

Она остановилась и посмотрела на меня как на чужую.

—Ты упала?

Она покачала головой, но я понимала — что-то не так.

— Проблемы со скотом? Снова чума? Господи, только не это. Если мы хотим пережить эту зиму, нам нужен каждый кусок мяса.

— Почему ты хоть тело её у них не попросишь? — В её словах и на лице было столько ненависти, что я отступила на шаг. — Почему ты позволила ее убить? Ты могла их остановить. Лихорадка — не её рук дело. Она не пыталась их сглазить. Она не была ведьмой, она была просто ребёнком... невинным ребёнком.

Беатрис бормотала так быстро, что я не сразу поняла, о чём это она.

— Ты про внучку Гвенит? Беатрис, тебе же хорошо известно, что я ничего не знала о случившемся, пока ты сама мне не сказала вчера вечером. Я, как и ты, в ужасе от случившегося с девочкой. Это злое, дьявольское дело, но если кто-то и мог бы его предотвратить, так только ты. Ты настояла на том, что станешь заботиться о ней. Ты позволяла ей убегать за стены бегинажа вместо того, чтобы учить работать внутри этих стен. Не сомневаюсь, Пега предупреждала тебя, что деревенские боятся Гудрун.

— А чего ты от меня ждала — запереть её? Как я могла её остановить? Она всегда хотела уйти.

Беатрис судорожно сжимала в ладони ткань плаща, словно пыталась выжать воду. Но плащ был сухой, хоть и грязный.

— Если бы у тебя когда-нибудь были дети, Беатрис, ты бы знала, что малышам не позволяют свободно бродить, где им хочется, из страха, что они могут свалиться в воду или попасть под лошадь. Иногда надо привязывать их, чтобы защитить от беды. Ты сама сказала, она была просто ребёнком, с умом как у младенца.

Беатрис подняла взгляд, в глазах сверкнула ярость.

— Да что старая ведьма вроде тебя может знать о детях? Ты ведь никогда и не хотела ребёнка, верно? Они у тебя отвращение вызывают. Помнишь, как ты сказала про Андреа? — Беатрис скривилась, надо думать, изображая меня. — «Андреа обрела такую власть над своим телом, что Бог исцелил раны её менструаций и вернул ей чистоту, которой обладала Ева до проклятия скверны, сошедшего на нас». Ты сказала, что все мы должны каждодневно молиться об избавлении от этого проклятия. Что же это за извращённая молитва? Разве ты не понимаешь, что вместе с месячными уходит и надежда? Но тебе-то это не важно, да? Потому что ты никогда не была нормальной женщиной, даже до того, как стала высохшей старой каргой. Ты никогда не смогла бы полюбить ребёнка, потому что в тебе нет ни капли любви ни к кому.

Я была так потрясена, что не знала, как ответить. Потом схватила её за плечи и встряхнула.

— Возьми себя в руки, Беатрис. Для женщины твоих лет такое поведение постыдно. Я думаю, пожалуй, хорошо, что Бог не благословил тебя детьми, поскольку ты и сама неспособна вести себя иначе, чем как испорченный ребёнок. — Я почувствовала, как она вздрогнула от ярости, и постаралась говорить мягче. — Понимаю, наткнуться на тело девочки при таких обстоятельствах — страшное потрясение для тебя, как и для всех нас. Но зачем ты сейчас говоришь всё это?

Беатрис дико оглядывалась по сторонам, сжимая и разжимая кулаки. Наконец заговорила шёпотом.

— Я ходила туда, чтобы принести тело домой, но уже слишком поздно. Они уже похоронили её на перекрестке дорог... как убийцу. Попрошайка Том мне сказал. Я нашла то место. Пыталась откопать её руками, чтобы принести сюда. Но они зарыли её слишком глубоко... Надо взять лопату... Я не могу до неё добраться...

Она попыталась вырваться из моих рук, но я держала крепко.

— Беатрис, возвращаться в деревню бессмысленно. Даю тебе слово, мы заберём тело и принесём сюда. Но делать это нужно, когда стемнеет и деревенские спрячутся в своих домах. Я позабочусь о том, чтобы ребёнок лежал здесь. Хоть она и не получила отпущения грехов, но умерла невиновной в преступлениях, за которые осуждена, и за одно это заслуживает упокоения в освящённой земле. А теперь иди в прачечную и хорошенько вымойся, пока тебя не увидел кто-то ещё. И ради Бога, Беатрис, постарайся вести себя прилично. Молись за душу Гудрун, если хочешь, но не подобает так показывать горе, особенно по такой, как она. В конце концов, это был не твой ребёнок.