Новоселы на восточном берегу озера, трудившиеся с величайшим рвением, чтобы успеть достроить свои дома, прежде чем наступит суровая зима, только диву давались! Как это лапландцы, кочевавшие в горах дальнего севера с незапамятных времен — много-много сотен лет, так и не подумали о том, что против холода и бурь нужна более надежная зашита, нежели тоненькие стенки чума. А лапландцы тоже недоумевали, зачем это новоселам так надрываться? Ведь для того чтобы хорошо прожить, ничего не надо, кроме одного чума да нескольких оленей!

Однажды в июльский полдень в горах близ Луоссаяуре шел проливной дождь, и лапландцы, которые вообще летом не часто сидят в четырех стенах, все, сколько их было, собрались в одном из чумов и, усевшись вокруг огня, пили кофе.

В то время как лапландцы увлеченно беседовали за чашкой кофе, со стороны Кируны отошла на веслах лодка и причалила близ их стойбища. Из лодки вышел какой-то рабочий с девочкой лет тринадцати-четырнадцати. Собаки бросились на них с громким лаем, а один из лапландцев высунул голову из чума — поглядеть, что случилось. Увидев рабочего, он обрадовался. То был добрый друг лапландцев, приветливый и словоохотливый человек, к тому же умевший говорить по-саамски. И лапландец крикнул ему, чтобы он залезал в чум.

— Ты как раз вовремя приехал, Сёдерберг! Кофейник уже кипит на огне. В дождь все равно делать нечего! Иди к нам да расскажи, какие новости!

Рабочий залез в битком набитый чум, и лапландцы с величайшим трудом, громко смеясь и шутя, освободили для него, а потом и для девочки немного места. Прибывший стал беседовать с хозяевами по-саамски. Девочка, сопровождавшая его, не понимала ни слова и лишь молча сидела, удивленно глядя на котел для оленины и кофейник, на огонь и дым, на лапландцев и лапландок, на детей и собак, на стены и земляной пол, на чашки с кофе и трубки с табаком, на украшенные пестрым узорным шитьем одежды и вырезанные из дерева снасти. Все это было для нее так ново, так непривычно!

Внезапно она перестала глядеть по сторонам, так как заметила, что все лапландцы и лапландки, вынув короткие трубки изо рта, уставились на нее. Да, все в чуме смотрели на девочку. Должно быть, Сёдерберг что-то сказал о ней. Лапландец, сидевший рядом, похлопал ее по плечу, кивнул и сказал по-шведски:

— Хорошо! Хорошо!

А одна из женщин налила большую чашку кофе, которую бережно передали девочке; мальчик-лапландец, примерно ее лет, стал пробираться между сидевшими на земляном полу взрослыми поближе к ней, пристроился рядом и все таращил на нее глаза.

Девочка догадалась, что Сёдерберг рассказывал лапландцам о том, как она устроила пышные похороны своему братцу, маленькому Матсу. Но ей-то хотелось, чтобы рабочий толковал о ней поменьше, а лучше бы расспросил их, где отец. Ведь тот малыш сказал, что ее отец находится у лапландцев, разбивших стойбище к западу от озера Луоссаяуре. И она выпросила позволение поехать туда, в горы, с поездом, что перевозит гравий, — ведь настоящие, пассажирские поезда еще не ходили по здешней железной дороге. Все рабочие, да и горные мастера тоже, помогали ей, чем могли. Сёдерберг говорил по-саамски и мог разузнать у местных жителей об ее отце. Она надеялась встретить его сразу же, как только приедет, и переводила взгляд с одного лица на другое. Но в чуме были только лапландцы. Отца среди них она так и не увидела.

Оса заметила, что чем дольше лапландцы и Сёдерберг толковали между собой, тем серьезнее и серьезнее они становились. Лапландцы качали головами и стучали пальцем по лбу, словно говорили о ком-то, кто не в своем уме. Тут она так забеспокоилась, что больше не могла выдержать и спросила Сёдерберга, что известно лапландцам об ее отце.

— Они говорят, что он ушел удить рыбу, — ответил рабочий. — Они не знают, вернется ли он в стойбище к вечеру или нет, но как только немного распогодится, кто-нибудь пойдет его искать.

С этими словами он снова повернулся к своим собеседникам и продолжал оживленно с ними разговаривать. Он, как видно, не желал, чтобы Оса задавала ему слишком много вопросов об Йоне Ассарссоне.

Было утро, и стояла чудесная погода. Ула Серка, самый почитаемый человек среди здешних лапландцев, сказал, что пойдет искать отца Осы. Но он особенно не торопился, а, сидя на корточках перед своим чумом, думал об Йоне Ассарссоне, ломая голову над тем, как передать ему весть о том, что его разыскивает дочь. Все надо было сделать так, чтобы Йон Ассарссон не испугался и не сбежал. Ведь он такой чудной и боится встреч с детьми! Йон говорил, будто, когда он их видит, на него нападают такие мрачные думы, что ему становится невмоготу.

Пока Ула Серка предавался размышлениям, Оса-пастушка и Аслак, маленький лапландец, не спускавший с нее глаз накануне вечером, сидели перед чумом и беседовали. Аслак уже ходил в школу и умел говорить по-шведски. Он рассказывал Осе о жизни саамского народа и уверял ее, будто саамам или лапландцам живется куда лучше, чем всем остальным людям на свете. Оса же считала, что им живется просто ужасно, и так прямо и сказала об этом мальчику.

— Ты сама не знаешь, о чем говоришь, — молвил Аслак. — Поживи у нас хотя бы с неделю, и ты увидишь, что мы — самый счастливый народ на земле.

— Если я останусь здесь на неделю, я, верно, задохнусь от дыма в чуме, — ответила Оса.

— Не говори так! — попросил ее мальчик. — Ты ничего о нас не знаешь. Я расскажу тебе кое о чем, и ты поймешь: чем дольше ты проживешь среди нас, тем больше полюбишь наш край.

И Аслак стал рассказывать Осе, как было в те времена, когда чума, которую называли «черная смерть», свирепствовала в Швеции. Аслак не знал, косила ли людей чума в горах, в самой Стране Саамов, где они сейчас находились. Но в Йемтланде мор пронесся со страшной силой, и среди саамского народа, кочевавшего там в лесах и горах, все повымирали, кроме одного-единственного мальчика пятнадцати лет от роду. А из шведов, осевших в речных долинах, не осталось в живых никого, кроме его сверстницы — пятнадцатилетней девочки.

Вот и бродили мальчик и девочка, каждый в отдельности, по пустынному краю целую зиму, все искали, нет ли где людей. К весне они наконец встретились, продолжал свой рассказ Аслак. Тут девочка-шведка попросила мальчика-лапландца проводить ее на юг, откуда она добралась бы к людям своего родного племени. Не хотелось ей оставаться в обезлюдевшем Йемтланде, где были одни лишь пустые усадьбы.

— Я провожу тебя, куда захочешь, — пообещал мальчик, — но только когда наступит зима. Сейчас еще весна, мои олени тянутся на запад, в скалистые горы, а ты ведь знаешь: мы, люди племени саамов, должны идти туда, куда ведут нас наши олени.

Девочка-шведка была дочерью богатых родителей, Она привыкла жить в доме под крышей, спать на кровати и есть за столом. Она всегда презирала бедное племя сынов гор — лапландцев и думала, что те, кто живут под открытым небом, очень несчастны. Но она боялась вернуться в свою усадьбу, где никого, кроме мертвых, не было, и потому попросила мальчика:

— Позволь мне тогда по крайней мере подняться с тобой в горы. Я не хочу бродить одна здесь, где голоса человеческого и то не слыхать!

На это мальчик охотно согласился. Вот так и пришлось девочке сопровождать его с оленями в горы. Оленье стадо стремилось поскорее очутиться на тучных горных пастбищах и делало каждый день большие переходы. Времени поставить чум не было, а в те часы, когда олени останавливались пощипать траву, приходилось бросаться наземь и спать на снегу. Животные чуяли дуновения южного ветра и знали, что через несколько дней он сметет весь снег со склонов гор. Девочке с мальчиком приходилось поспешать за оленями по снегу, который уже начал таять, и по трещавшему под их ногами льду. Когда же они поднялись высоко-высоко в горы, туда, где хвойный лес уже кончался, уступая место корявым карликовым березкам, они смогли несколько недель передохнуть, ожидая, когда же на плоскогорьях стает снег. А потом они стали подниматься и туда. Девочка жаловалась и много раз повторяла: она-де ужасно устала и ей надо непременно вернуться вниз, в речные долины. Но все равно — она неотступно следовала за мальчиком и оленями, потому что ей не хотелось оставаться одной там, где не было ни единой живой души.