Мальчик медленно брел вперед, отыскивая друзей. В долине стояла мертвая тишина. Солнце еще не взошло над отвесными скалами, и Нильс понимал, что в такую рань дикие гуси еще спят. Не прошел он и нескольких шагов, как вдруг, заулыбавшись, остановился. Он увидел удивительно трогательную картину: в маленьком гнезде спала какая-то дикая гусыня, а рядом с гнездом на земле стоял гусак. Правда, и он спал, но ясно было, что он расположился так близко от гнезда, дабы быть наготове в случае малейшей опасности.

Мальчик пошел дальше, не желая мешать гусям, и то и дело заглядывал под низенькие кустики мелкого ивняка. Вскоре он увидел новую чету диких гусей. Они тоже были не из их стаи, чужаки, но он все равно страшно обрадовался и начал даже напевать. Ведь он уже среди диких гусей!

Он заглянул в другие заросли и здесь наконец увидел парочку, которую сразу узнал. Точно, на яйцах сидела Нелье, а гусак, стоявший рядом с ней, был не кто иной, как Кольме. Нильс не ошибался, в самом деле это были они.

Мальчику очень хотелось их разбудить, но он не стал этого делать и пошел дальше.

Тут он увидел в зарослях Вииси и Кууси, а неподалеку от них нашел Юкси и Какси. Они спали, все четверо, и мальчик прошел мимо, так и не разбудив их.

Когда же он приблизился к следующим зарослям, ему почудилось, будто между ветвями просвечивает что-то белое, и сердце его радостно забилось. Да, как он и ожидал, это были они! На яйцах — до того красиво! — восседала Дунфин-Пушинка, а рядом с ней стоял белый домашний гусак. Вид у гусака, хотя он и спал, был необыкновенно гордый. Еще бы, ведь он охранял свою жену не где-нибудь, а в скалистых горах далекой Лапландии!

Но даже белого гусака мальчик будить не захотел и пошел дальше.

Он бродил довольно долго, и ему удалось найти еще нескольких гусей из своей стаи. Но вот на небольшом холмике он заметил какое-то подобие серой кочки. А подойдя к подножию холмика, увидел, что серая кочка — не кто иной, как Акка с Кебнекайсе. Она и не думала спать, а непрестанно озиралась вокруг, словно стояла на страже, охраняя всю долину.

— Добрый день, матушка Акка! — поздоровался мальчик. — Хорошо, что вы не спите! Будьте добры, не будите пока других гусей часок-другой. Мне хочется потолковать с вами наедине.

Старая гусыня — предводительница стаи ринулась с холмика вниз к мальчику. Сначала она изо всех сил встряхнула его, потом провела клювом по всему его телу сверху вниз — цел ли, потом снова встряхнула. Но все это молча, так как мальчик просил ее не будить других гусей.

Малыш-Коротыш, расцеловав матушку Акку в обе щеки, поведал ей, как его привезли в Скансен и держали там в неволе.

— А теперь я должен рассказать вам, что Смирре-лис с прокушенным кончиком уха сидел в лисьей клетке в Скансене, — добавил мальчик. — И хотя он был жесток к нам, я не мог не пожалеть его. В большом лисятнике немало было других лисов с лисицами, и они там неплохо прижились. Один Смирре сидел все время грустный-прегрустный, тоскуя по свободе. У меня там завелось немало добрых дружков, и однажды я услыхал от одного лапландского пса, что в Скансен явился какой-то человек — купить лисов и лисиц. Сам он с острова в открытом море. Там сперва истребили всех лисов с лисицами, а теперь крысы у них совсем обнаглели, и островитяне хотят снова завести у себя рыжих зверей. Узнав об этом, я тут же подошел к клетке, где сидел Смирре-лис, и прошептал:

— Завтра, Смирре, сюда придут люди, чтобы увести с собой несколько лисов и лисиц. Не вздумай прятаться, а держись на виду и сделай так, чтобы тебя поймали. Тогда ты выйдешь снова на волю!

Смирре-лис послушался моего совета и бегает теперь по острову на свободе. Что вы скажете на это, матушка Акка? Довольны ли вы тем, как я поступил?

— Ты поступил так, как желала бы поступить я сама, — ответила гусыня-предводительница.

— Вот хорошо, что вы мной довольны! — обрадовался мальчик. — И еще об одном я хочу вас спросить. Однажды я увидел, как Горго-орла, того самого, что бился с Мортеном-гусаком, привезли пленником в Скансен и посадили в орлиную клетку. До чего ж он был жалкий и печальный! Вот я и решил распилить стальные прутья на крыше клетки и выпустить орла на волю. Но я подумал и о том, что он опасный разбойник и пожиратель птиц. И я вдруг заколебался, стоит ли выпускать на волю такого злодея? Может, лучше оставить его в клетке, где он сидит? Что вы на это скажете, матушка Акка? Справедливо ли я рассудил?

— Нет, не справедливо, — ответила Акка. — Что бы там ни говорили про орлов, но они горды и свободолюбивы куда больше других птиц и зверей. И держать их в заточении — не дело. Знаешь что? Отдохни немного и давай-ка полетим туда, в эту большую птичью темницу, и освободим Горго!

— Этих слов я и ждал от вас, матушка Акка! — обрадовался мальчик. — Кое-кто говорит, будто вы больше не любите его! Ну, кого воспитали с таким великим трудом! И не любите будто бы за то, что он живет так, как должно жить орлам. Но нынче я убедился — это все неправда. Пойду-ка погляжу, не проснулся ли Мортен-гусак? А если вы пожелаете сказать спасибо тому, кто принес меня к вам обратно, то, думается, можете встретить его наверху. На той скалистой плите, где нашли когда-то маленького беспомощного орленка.

В тот год, когда Нильс Хольгерссон летал по свету с дикими гусями, ходило немало толков о двух детях, мальчике и девочке, бродивших по всей стране. Родом они были из Смоланда, из уезда Суннербу, и жили некогда со своими родителями и с четырьмя сестрами и братьями в маленькой лачуге на большой вересковой пустоши. Однажды, когда эти брат и сестра были еще малы, к ним в дом поздним вечером постучалась бедная странница и попросилась на ночлег. Хотя лачуга едва-едва вмещала тех, кто там ютился, ее впустили, и хозяйка постелила женщине на полу. Ночью странница так кашляла, что детям казалось, будто весь дом дрожит. А утром она страшно расхворалась и не в силах была продолжать путь!

Отец и мать детей были очень добры к ней и делали все, что могли. Они уступили ей даже свою кровать, а сами легли на полу; отец пошел к лекарю и раздобыл ей капель. Первые дни больная словно одичала: только требовала да приказывала, и никто от нее слова доброго не слышал. Но потом она смягчилась, стала смирной и благодарной. Под конец она только просила — умоляла, чтобы вынесли ее из лачуги на вересковую пустошь и дали там спокойно умереть. Когда же хозяева воспротивились ее воле, она им поведала, что последние годы бродяжничала вместе с цыганским табором. Сама-то она была родом не из цыган, а дочь владельца хеммана, но удрала тайком из дому и пристала к бродячему люду. И ей казалось, будто одна цыганка, разозлившись, наслала на нее хворь. Мало того! Эта цыганка пригрозила ей, что такая же беда постигнет всех, кто примет ее под свой кров и будет добр к ней. Умирающая верила в это, потому-то и умоляла выбросить ее из лачуги и даже не глядеть в ее сторону. Она не хотела навлечь беду на таких добрых людей, как они! Но родители Осы и Матса не уступили ее мольбам и просьбам. Может, они и вправду испугались, но не такие они были люди, чтобы выбросить из дому несчастного, смертельно больного человека.

Вскоре женщина умерла, и пошли тут беды одна за другой. Раньше-то в лачуге на вересковой пустоши знали одни радости. Хоть хозяева лачуги и были люди бедные, но все же не нищие. Отец был бёрдником — мастерил бёрда — гребни для ткацких станков, а мать с детьми помогали ему в работе. Отец изготавливал сами гребни, их остов, младшие дети вырезали и строгали деревянные зубья, а мать со старшей дочерью продевали в них нити основы. Трудились они с утра до вечера, но всегда бывали веселы и радостны, особенно когда отец рассказывал о днях своих странствий в дальних чужеземных странах, где торговал гребнями.

Отец рассказывал так смешно — просто умора! И мать с детьми, бывало, хохотали до упаду, слушая его истории.