Нырок не мог дольше оставаться под водой и появился на поверхности — маленький, черненький, злобный… Лебеди ринулись к нему, но увидав, какая это жалкая малявка, отвернулись, словно считая ниже своего достоинства сводить с ним счеты. Тогда проказник снова нырнул и снова стал щипать лебедей за лапки, больно-пребольно! Но хуже всего, что лебедям не удавалось при этом сохранять свою величавость. И царственные птицы решили покинуть неподобающее им общество. Громко захлопав крыльями, они как бы для разгона стремительно проплыли довольно далеко по воде, а потом взлетели.

Когда лебеди скрылись, стало ужасно пусто. И те, кто раньше радовался проделкам нырка, начали нещадно ругать его за дерзость.

Мальчик отправился обратно, но по дороге засмотрелся на улитов. Они были похожи на маленьких-премаленьких журавлей своим небольшим туловищем, долгими ногами, длинной шеей и легкими бесшумными движениями. Только улиты были не серые, а бурые. Они выстроились длинной вереницей там, где волны разбивались о берег. Когда волна наступала на сушу, улиты отбегали назад. Стоило волне отхлынуть, все они бежали за ней. И так улиты развлекались часами.

Самыми красивыми среди птиц были пеганки, земляные утки. Они, верно, приходятся сродни обыкновенным диким уткам: у них такие же тяжелые коренастые туловища, широкий клюв и плавательные перепонки на лапах. Однако наряжены пеганки не в пример пышнее: перья — белые, вокруг шеи широкое золотисто-черное ожерелье, на крыльях — зеркальца с зелеными, красными и черными переливами, кончики крыльев — тоже черные, а головки — изумрудно-черные, блестящие будто шелк. Стоило пеганкам выйти на берег, как другие птицы шипели:

— Гляньте-ка на них! Ишь расфуфырились!

— Не наряжайся они так, не пришлось бы им гнезда в глубоких норах строить. Могли бы, как все прочие, высиживать яйца на солнышке! — насмехалась бурая утка-кряква.

— Пусть их выхваляются! Все равно они уродки! С таким-то клювом! — презрительно сказала одна из серых гусынь.

И правда, у пеганок под клювом была большая шишка, сильно вредившая их красоте.

Неподалеку от берега чайки и морские ласточки, летая над водой, ловили рыбу.

— Что у вас за рыба? — спросила одна из диких гусынь.

— Это колюшка, эландская колюшка, самая лучшая колюшка в мире! — отвечала ей молоденькая чайка. — Хочешь отведать? — И, набив клюв мелкой рыбешкой, она подлетела к гусыне, желая ее угостить.

— Фи! Да неужто, по-твоему, я стану есть такую гадость? — фыркнула дикая гусыня.

На следующее утро по-прежнему стоял густой туман. Дикие гуси бродили по зеленой луговине и щипали траву, а Нильс спустился на берег, чтобы собрать устричные раковины. Их там было видимо-невидимо! Мальчик подумал — завтра он может оказаться в таком месте, где вообще не раздобыть еды. Надо бы набрать устриц про запас, но во что? Нильс решил смастерить какую-нибудь тару. Он отыскал на лугу прошлогоднюю осоку, жесткую и крепкую, и стал плести что-то вроде маленького ранца. Немало времени ушло на эту работу, но, закончив ее, мальчик остался очень доволен.

В обед к нему вдруг прибежали дикие гуси — узнать, не видал ли он белого гусака?

— Нет, его со мной не было, — отвечал мальчик.

— Он был с нами еще совсем недавно, — сказала Акка. — Ума не приложу, куда он подевался.

В смертельном испуге мальчик вскочил на ноги и спросил: не видали ли они орла или лисицу? А может, и человек объявился?

Но никто ничего подозрительного не заметил. Должно быть, белый гусак заблудился в тумане.

Вот так беда! Мальчик тотчас отправился на поиски. Туман скрывал его от посторонних глаз, и он мог бегать где угодно, но в то же время туман сильно мешал его поискам. Нильс добежал по южному берегу до самого маяка и пушки, стоявшей на крайней оконечности острова. Берег повсюду кишел птицами. Но нигде никаких следов гусака! Мальчик осмелился даже пробраться в усадьбу Оттенбю и заглянул в дупло каждого векового дуба. Гусака нигде не было.

Нильс искал его до тех пор, пока мог хоть что-то различать в сгущавшихся сумерках. Скоро совсем стемнело, и пришлось отправиться назад, к восточному берегу. Нильс шел, тяжело ступая, вовсе подавленный. Что с ним станется, если он не отыщет гусака? Ведь белый ему нужнее всех на свете!

Мальчик брел по овечьему выгону. Вдруг какое-то белое пятно вынырнуло навстречу ему из тумана. Да это же белый гусак, целый и невредимый! Мортен-гусак тоже страшно ему обрадовался.

— Я совсем заблудился в тумане, — сказал он. Целый день кружил и кружил по всему огромному лугу, но так и не отыскал дорогу к своим.

Мальчик, не помня себя от радости, обвил руками шею гусака, упрашивая его поостеречься и не отбиваться от других. И гусак торжественно обещал, что больше никогда в жизни так делать не станет. Никогда!

Но на другое утро, когда мальчик снова собирал на берегу раковины, прибежали гуси — узнать, не видал ли он белого гусака.

— Нет, не видал!

— Экая досада, гусак опять пропал. Наверно, опять заблудился в тумане, как вчера!

И снова Нильс, не помня себя от страха, бросился на поиски. Скоро он дошел до стены, окружавшей Оттенбю, и как раз в том месте, где стена обвалилась. Он легко перелез через нее и долго брел по прибрежной песчаной полосе, которая мало-помалу расширялась так, что на ней разместились и пашни, и луга, и крестьянские усадьбы. Искал он и наверху, на плоской возвышенности, занимавшей добрую половину острова; там не было никаких строений, кроме ветряных мельниц, а травяной покров был столь редок, что сквозь него просвечивал белый известняк.

Гусак как сквозь землю провалился. Уже вечерело, и надо было возвращаться на берег. На этот раз, должно быть, Мортен и в самом деле исчез. Нильс совсем пал духом и не знал, что делать.

Только он собрался снова перелезть через стену, как вдруг услыхал где-то рядом шум — обвалился камень. Обернувшись, он явственно различил — на каменистой осыпи, возле самой стены, что-то зашевелилось. Подкравшись поближе, он увидел, что на груду камней с трудом взбирается белый гусак и тащит в клюве какие-то длинные корешки. Гусак не заметил мальчика, а тот его не окликнул, решив, что сначала надо, пожалуй, разузнать, почему это он все время исчезает.

Вскоре ему все стало ясно. Сначала он услышал гусиное гоготанье, потом разглядел на самом верху каменистой осыпи молодую серую гусыню. Это она загоготала от радости при виде гусака. Мальчик подкрался еще ближе и услыхал, о чем они говорят. И вот что он узнал: у серой гусыни повреждено крыло, летать она не может. Стая ее умчалась, бросив гусыню одну. Она умерла бы с голоду, если бы накануне белый гусак не услыхал ее зова и не отыскал ее. Он стал носить ей корм. Теперь они оба надеялись, что она выздоровеет, прежде чем ему придется покинуть остров. Молодая гусыня все еще не могла ни летать, ни ходить, и это очень ее печалило. Гусак же утешал бедняжку, уверяя, что еще не скоро отправится в полет. Под конец он, пожелав ей спокойной ночи, пообещал прийти завтра.

Когда гусак ушел, мальчик сам забрался на каменистую осыпь. Он страшно злился. Надо же, как его провели! Он собирался заявить серой гусыне, что белый — его собственный гусак, который должен отвезти его в Лапландию. Пусть не надеется, Мортен не останется здесь ради нее. Но когда мальчик увидел гусыню ближе, он понял, почему гусак два дня носил ей корм и почему не хотел рассказывать, что помогает ей. У серой гусыни была самая красивая на свете головка, нежнейшее шелковистое оперение и удивительно кроткие умоляющие глаза.

Увидев мальчика, она попыталась скрыться. Но ее левое крыло волочилось по земле и мешало ей двигаться.

— Не бойся меня, — сказал мальчик, начисто позабыв то, что он собирался ей наговорить. — Я — Малыш-Коротыш, друг Мортена-гусака… — И смолк, не зная, что еще сказать.

Среди животных порой встречаются такие необыкновенные, что при виде их теряешься в догадках: кто они? Уж не заколдованные ли это люди? Такой была и серая гусыня. Лишь только Малыш-Коротыш рассказал ей, кто он такой, она, чарующе склонив головку, заговорила таким необыкновенно красивым голосом и с таким удивительным достоинством, что мальчик ушам своим не поверил: неужели речь ведет самая обыкновенная гусыня?