Подошёл, плюхнул букет ей на колени. Обойдется без красивых слов, раз сидит тут такой цацей обиженной.

— На, это тебе.

Вилка в руках пигалицы противно скрипнула по тарелке.

— Спасибо, обойдусь, — процедила сквозь зубы эта пиявка. — Спать с вами я не стану, так что засуньте этот букет сами знаете куда.

Горошкина — и на "вы"? Вот это номер. И чем ей букет не угодил? А где ожидаемая благодарность за смягчение приговора для собаки? Спать она не будет, ишь ты…

Ладно, зайдём с другого конца.

— Почему не в столовой ужинаешь? — спрашиваю довольно миролюбиво, хотя в пальцах зудит желание придушить заразину.

Вилка втыкается в кусочек мяса с такой силой, что тарелка аж подпрыгивает.

— Считаю, что здесь будет правильнее, — отвечают мне сквозь зубы.

— Я хозяин в этом доме, я решаю, кому тут где правильнее! Встала и пошла в столовую!

— Пфф! Я уже половину съела, буду ещё с тарелками туда-сюда скакать.

Нет, я её всё-таки придушу! Развыпендривалась тут! Подошёл, выдернул пигалицу из-за стола и по-варварски потащил в столовую.

— Ольга Павловна! Будьте любезны, отнесите ужин Евгении куда полагается, она передумала и желает составить мне компанию.

— Ничего я не желаю! Поставь меня, придурок озабоченный! — завопила врединка, дёргая ногами в воздухе. Ну вот, уже опять на "ты", прогресс!

Пока Ольга Павловна переносила тарелки, Горошкина сидела, пыхтела и злилась.

— Как прошёл день? — я не любитель за едой разговоры разговаривать, но может хоть это поможет прояснить, с чего на меня так взьелись?

— Зашибись! — яд в голосе Горошкиной надо продавать в аптеке по рецепту, как змеиный. Язва. Окончательно перехотелось беседу вести. Вцепились в вилки до белых костяшек, жуем молча, только зубы скрипят, я с каждой минутой злюсь всё сильнее. И у Горошкиной, смотрю, внутренний чайничек уже закипает. Сидим друг напротив друга и ведём перестрелку взглядами. И нет, это не флирт, это бой на поражение. Жду хоть каких-то слов, но ни благодарностью, ни извинениями не пахнет. Стерва кудрявая!

Пигалица заканчивает первой. Встаёт, складывает тарелки, чтоб на кухню отнести. Тяжёлым шагом топает к двери, уже в проходе замирает, разворачивается ко мне, лицо свирепое-свирепое, того и гляди, кусаться полезет.

— Могу я идти? — цедит сквозь зубы, явно нехотя. Что думает, буду упрашивать остаться, или, ах, какой ужасный ужас, приставать начну? Пха, вот ещё. Я ей столько шансов давал мою благосклонность заслужить, не воспользовалась — сама себе злобный Буратино.

— Букет забери и проваливай, — киваю в сторону позабытых цветов. Зря покупал, раньше без них отлично обходился, не стоило и начинать. Пигалица рычит нечто неприличное, с грохотом ставит тарелки обратно, суёт букет под мышку, снова берёт тарелки и уходит.

Парадокс, но несмотря на всю злость в адрес Горошкиной, я всё ещё хочу её трахнуть. Поэтому тоже собираю тарелки, встаю из-за стола и иду за девчонкой следом. Провожу до кухни, потом до спальни, выскажу, какая она неблагодарная, и… не знаю, какое "и". Будем считать, что я просто пользуюсь возможностью лишний раз попялиться на симпатичную упругую попку. Сгружаем тарелки в посудомойка, выходим в коридор. Запоздало меня озаряет — а если Горошкина из-за Генри злится? Я же ей не сказал, что он в вольере, вдруг решила, что всё-таки выгнал псину? Тогда понятно, чего психует… Стоп, а куда это она свернула? К прислуге? Какого хрена?!!

ЕВГЕНИЯ

— Горошкина, ты куда намылилась? Варламов преграждает мне путь, сердитый-сердитый. Не нравится, когда не всё по-твоему, да, тиран доморощенный?

— Пропусти, я спать хочу. Устала, день был трудный, — пихаю его в бок, чтобы посторонился, но куда там!

— Не беси меня, пигалица! Здесь крыло прислуги, твоя спальня в другом месте!

— Если к той комнате в комплекте идёт необходимость греть твою койку, я предпочитаю комнату прислуги!

— Не надо произносить это таким тоном, будто моя койка — худшее, что может случиться в твоей жизни.

— Пфф, а не надо ставить всё таким образом, будто это прям сбыча всех моих мечт! Прям вот всю сознательную жизнь лежала и представляла в мечтах своих девичьих, как всяких старперов ублажать буду за крышу над головой!

Варламов скрипит зубами. Я прикидываю, не отхлестать ли его его же букетом, отвоевывая проход, но цветы такие нежные и красивые, что жалко их трепать.

— Горошкина!!! Как можно всё так с ног на голову перевернуть?! Я хоть раз такие условия озвучивал? Марш к себе, пока я тебя не прибил!

— А ты только и умеешь, что угрожать, да?

— А ты только и умеешь, что спорить?

— Почему же, убираться, вон, как оказалось, тоже неплохо могу. Завтра, наверное, окна буду мыть, или что там у вас для прислуги по расписанию?

— Я тебя в прислуги не записывал, хватит ерничать.

— Ах, прошу прощения, я, видимо, как-то не так поняла, что меня в эту униформу упаковали и убираться отправили?

— То есть, мне надо было просто выгнать твоего пса-разрушителя, а не давать тебе шанс исправить его хулиганства?

— Генри? — в моей голове что-то щёлкает. Неужели весь тот бардак — его лап дело?

— Только не говори, что ты ещё одну собаку завела?

— Н-нет, не завела, — мне становится неловко. По-хорошему, мне бы не обижаться, а благодарить надо, что моего четырёхлапого супермена не выгнали. Но признаться в этом Льдине, чтобы лицезреть его самодовольный вид? Да ни за что!

Между тем пауза затягивается. Варламов морозит меня взглядом, я, из чувства противоречия, тоже подбородок вздернула, смотрю на старпера с вызовом. Я не виновата, что он мне ни черта не объяснил утром!

— Так, всё, мне это надоело, — рявкает старпер. — Пошла наверх, или сам затащу! Тебе не понравится, обещаю.

— Поняла-поняла, я лучше сама! — я попятились к лестнице. Никогда таким Льдину не видела, это уже не Льдина, а настоящий вулкан на грани извержения. Даже когда он бумаги искал или был на меня за Генри зол, и то таким разъяренным не был.

Так задом наперед и поднимаюсь, страшненько к Варламову спиной поворачиваться. Благо, хоть не споткнулась ни разу! А он за мной следом наступает, и смотрит, смотрит, со значением так. То ли планирует, как убить по-тихому, то ли представляет, как трахнуть по-быстрому. Когда он вдруг прижимает меня к стенке в коридоре, становится ясно — всё же второе. Но целовать не спешит, лапать не лапает, навис надо мной снежной глыбой и взглядом по лицу так и шарит. А я кроликом испуганным замерла, мне и страшно, и странно-волнительно, как утром на кухне. Нос приятно щекочет морозный парфюм, слышу, как учащается мужское дыхание и чувствую, как ускоряется моё сердцебиение от этих гляделок на грани приличия.

Подозрительный треск выводит меня из заворожённого состояния. Чувствую — осталась я без платья! Опускаю взгляд — так и есть. Разорванная униформа лежит у ног темной тряпочкой, а Варламов окидывает меня с ног до головы удовлетворённым взглядом и ухмыляется.

— Раз этот наряд тебя так напрягает, ходи без него и больше не надевай ни под каким предлогом. В следующий раз когда твой пёс насвинячит, лучше голышом убирайся.

— Ага, щазз! — скрещиваю руки на груди, чтобы хоть как-то прикрыться. — Тебе надо, ты голышом и убирайся, а я полюбуюсь. Могу даже над душой постоять, попинать и покомандовать.

— Какие у тебя интересные сексуальные фантазии, Горошкина, — хмыкает этот непрошибаемый. Цепляет пальцем бретельку лифчика, приподнимает, отпускает. Любуется, как от этого действия чуть подпрыгнула грудь, кончиками пальцем касается ложбинки, лениво поглаживает. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Плавно, неторопливо. У меня внутри всё в комок сжимается от осознания того, что я сейчас полностью в его власти. Меня не держат, но при этом мне ведь не вырваться, не убежать. Варламов сильнее. И быстрее. И вообще, куда мне против него. Захочет — прямо тут у стенки возьмёт. А он хочет, я низом живота отлично чувствую твердость его намерений. Но почему-то не спешит, не лапает, стоит, смотрит, молчит и продолжает гладить. Вверх-вниз. И я совершенно ничего не могу противопоставить этим нежным касаниям. Так и стою, и дышу через раз, и по всему телу с каждым ударом сердца разливается волнительное тепло.