Понимаю, что логика моих заметок несколько парадоксальна: начал с утверждения высокого назначения публицистики и публицистов, а закончил чуть ли не выводом о том, что нам пора уступить «стило» социологам и ученым. Я, может быть, и закончил бы этим, если бы… если бы не еще одна важная особенность читательской психологии. Кроме потребности в доказательности сегодня читатель испытывает и потребность в синтезе, в целостном понимании времени и человека. Этот синтез, эту целостность может и должна обеспечивать публицистика, создаваемая публицистами.
Одна из печальных особенностей нашей публицистики состоит, по-моему, в том, что она очень часто не доказывает то, что нужно доказывать с точки зрения сегодняшнего читателя, и доказывает то, что уже не требует доказательств.
Не стоит решать элементарную арифметическую задачу с помощью высшей математики, подобное усложнение само по себе еще не делает банальности открытиями. Между тем нередко обнаруживаешь с сожалением, что в основе «солидной», «сложной» статьи лежит бесхитростнейшее из уравнений.
И наоборот, то, что действительно требует, может быть, высшей математики, порой бездумно, будто бы элементы таблицы умножения, «скатывается» с нашего пера на бумагу…
И я думаю, что в истории литературы не было читателя, который бы со столь безошибочной остротой воспринимал малейшую попытку уйти от конкретности истин, как читатель сегодняшний…
Это не статист в общении с автором, а активно действующее лицо. Я был бы неискренен, утверждая, что сегодняшний читатель вызывает во мне ровное, умилительное отношение: он часто и раздражает меня неизменным желанием подвергать анализу то, что требует, по-моему, чисто эмоционального восприятия; он баснословно, донельзя избалован доказательствами естественнонаучными и еще не получил более глубокой и трудной школы философских доказательств.
Но это лишь говорит о сложности современной читательской психологии и отнюдь не снижает полезных для нас стимулов, которые Она содержит.
И еще одну черту современной читательской психологии хочется мне отметить, потому что она тоже, по-моему, имеет отношение к развитию публицистики. Мы задумываемся редко о том, как изменилось за последние десятилетия качество, которое я условно назвал бы «чувством возможного и невозможного». А оно оказалось на редкость динамичной величиной!
В воздухе, которым мы дышим, растворены «безумные идеи». Само слово «реальность» наполнилось новым, несравненно более широким содержанием. И публицист должен учитывать это, если только не хочет он собственными руками сузить влияние на читательские сердца.
Думаю, что современному публицисту весьма полезно читать хороших фантастов — Бредбери, Лема, братьев Стругацких… Они учат совершенно особой «системе доказательств», несомненно, убедительной для сегодняшнего молодого читателя.
Однажды я написал статью, в которой полемизирую с моим оппонентом, утверждающим, что современная «домашняя» техника — телевизор и транзистор — не более опасна для сегодняшних детей, чем для детей вчерашних система парового отопления или водопровод. В этой полемике я задаю оппоненту вопрос: «А вы не боитесь, что из телевизора выйдут львы?»
Вопрос этот навеян рассказом Рея Бредбери «Вельд»: детям подарили телекомнату, стены которой воспроизводят все, о чем они думают; дети думают о львах, они без конца вызывают изображение африканской пустыни со львами, потом заманивают в эту телекомнату родителей, мешающих им, и львы родителей пожирают…
Рассказы, подобные этому, — сокровищница для публициста, потому что содержат аргументы, соответствующие уровню здравого смысла сегодняшнего читателя: в фантастической оболочке — актуальное, реалистическое зерно.
Одна из самых «безумных идей» века вышла не из физических лабораторий или тихих комнат математических институтов — она рождена философской мыслью.
Идея о ноосфере. Первым высказал ее великий советский ученый В. Вернадский, потом блестяще развил француз П. Тейяр де Шарден. В вышедшей у нас интересной его книге «Феномен человека» есть такие строки: «…в настоящий момент какому-нибудь марсианину, способному анализировать как физически, так и психически небесные радиации, первой особенностью нашей планеты показалась бы не синева ее морей или зелень ее лесов, а фосфоресценция мысли».
Это не художественный образ. И если слова Тейяра де Шардена кажутся более уместными в книге поэта, чем в исследовании ученого, объяснение надо искать в уникальности самого явления, которое они характеризуют. П. Тейяр де Шарден говорит о фосфоресценции мысли столь же определенно, как о синеве морей и зелени лесов. Но лес — это лес: чудесная реальность, понятная с детства, — а фосфоресценция мысли в планетарном масштабе, ощутимая обладателями иных планет как сильная небесная радиация, это настолько необыкновенно и грандиозно, что воспринимается поначалу как игра фантазии, украшающая еще одной гордой выдумкой нашу землю и человека.
Когда наука открывает в окружающем нас мире новую реальность, она часто бывает вынуждена рассказывать о ней языком поэзии, ибо язык собственно науки недостаточно гибок и динамичен, чтобы определять то, что великий физик Нильс Бор называет «гармониями, недоступными для систематического анализа».
Именно такой гармонией и является, видимо, ноосфера: пламя мысли, все более плотно и жарко окутывающее нашу планету, расстилающееся вне биосферы и над ней… Тейяр де Шарден назвал ее еще одной живой пленкой, «мыслящим пластом», все более могущественно обнимающим земной шар.
Да, верой в могущество человека и в могущество жизни дышит «безумная идея» о ноосфере.
В пламени мысли, становящейся такой же реальностью, как океан и леса, не может не сгореть все низкое, жестокое, косное, пошлое, унижающее человека… Ноосфера — наивысшее достижение эволюции когда-то мертвой материи.
Когда я читал книгу П. Тейяра де Шардена, то не помнил нескольких страниц из дневника Горького времен революции, где он описывает разговор с Блоком о бессмертии. Страницы этого дневника я раскрыл еще раз совсем недавно.
Время разговора — апрель 1919 года. Они сидят в Летнем саду. «Глаза Блока почти безумны». Кажется безумным в эти дни войны, голода, крушения старого мира, костров на улицах, веселых песен матросов Балтфлота и обращенный к Горькому вопрос Блока: «Что думаете вы о бессмертии, о возможности бессмертия?»
Но Горький, очевидно, не находит этот вопрос безумным. Он отвечает подробно и точно. И ответ его кажется безумным, фантастическим Блоку…
Меня тоже, когда я перечитывал недавно эту страницу дневника Алексея Максимовича, потряс его ответ Блоку. В тот туманный день далекой революционной петроградской весны Горький увидел бессмертие в… ноосфере!
По существу, он утверждает то же, что П. Тейяр де Шарден. Он говорит, отвечая Блоку, что человек трансформирует «мертвую материю в психическую энергию» и мощь этой энергии все возрастает, и если бы мы могли время от времени взвешивать нашу планету, то увидели бы, что вес ее последовательно уменьшается… Он говорит и о том, что законы, открываемые в лабораториях ученых, могут и не совпадать с неведомыми законами вселенной. Он говорит это, повторяю, в апреле 1919 года.
Горький как никто из писателей верил в мысль, в человеческий разум. Даже Льва Толстого дерзал он критиковать за негативное отношение к разуму. В разуме видел Горький обещание и отдаленного великого будущего, и обновляющего планету завтрашнего дня.
Красота человека — могущество его мысли, выражающее полноту не только его ума, но и сердца.
Через несколько десятилетий после того апрельского дня 19-го года французский ученый П. Тейяр де Шарден напишет: «Земля не только покрывается мириадами крупинок мыслей, но окутывается единой мыслящей оболочкой, образующей функционально одну обширную крупинку мысли в космическом масштабе».
Стендаль говорил: «Мыслить — это страдать». Не устареет ли эта формула завтра? Думаю, не только не уста-реет, но лишь тогда и станет выражением не частного случая, а мирового закона. Чем гармоничнее развит человек, тем нерасторжимее в нем сердце и ум. Недаром о людях хороших в старину говорили: умное сердце… Говорил это и Лев Толстой о Горьком. Эйнштейн, несомненно, страдал, обдумывая возможности новых великих уравнений, выражающих цельность и красоту мироздания.
