На Ледяном озере стояла сакля из дикого камня с железной печкой, так что он не брал с собой палатку и спальный мешок. Сюда не заглядывали туристы, и, увидев разваленную до основания саклю, Ярослав сначала решил, что ее сбило снежной лавиной, однако после тщательного осмотра обнаружил следы рук человеческих, причем свежие. Кто-то подрубил балку, обрушил кровлю и развалил стены, сложенные на глинистом растворе. Должно быть, перед этим выволокли и изодрали в клочья два старых матраца, а жестяную печку он нашел в полусотне метров, в лепешку смятую крупным валуном, который валялся тут же.
И еще дальше – свежее кострище: попили чаю после трудов и ушли..
За все годы его работы подобного варварства не случалось, хотя обиженных на сотрудников и охрану заповедника во все времена было достаточно: бывало, реквизировали и мотолодки, и автомобили, если попадались особо опасные любители лебединого пера и пуха, который ценился в любом театре оперы и балета выше, чем бриллианты.
Ярослав потратил весь следующий день, обошел озеро вокруг и следов охоты не обнаружил – как их ни прячь, а все равно останутся пыжи, павшие после выстрела на воду и прибитые к берегу. Да и птицы на льдине вели себя спокойно, разве что их часовые поминутно окликали Ярослава, и он отвечал им свистом, дескать, свой. Выходило, погромщики пришли сюда, чтобы уничтожить жилье, то есть напакостить лично ему…
Из бывшей кровли – досок и кусков рубероида – он построил шалаш, нарубил лапника и кое-как переночевал две ночи: от Ледяного озера веяло холодом, особенно после захода солнца. Талисман спасал и тут, Ярослав доставал из пакета майку Юлии, подкладывал под щеку и, чувствуя тепло, засыпал. Потом сидел у костра и слушал лебединый говор. На третью ночь, выбравшись из своей норы, он увидел зарево над горами. Невидимый источник света озарял низкие облака, и, еще не оправившись от сна и озноба, Ярослав не обратил на это внимания, полагая, что встает заря, и лишь когда развел костер, сообразил, что зарево – на юге, в направлении Скита, и что колыхание багровых отблесков на тучах напоминает далекий пожар.
Не дожидаясь рассвета, так и не закончив работу – требовалось еще пару дней, – Ярослав пошел на это зарево, с каждым часом все больше наполняясь тревогой. В лесах еще было слишком сыро, чтобы мог загореться подстил от оставленного костра, так что полыхать с такой силой мог только терем. Он прибавлял шагу и часто срывался в отчаянный бег, в общем, летел как на пожар, хотя ясно понимал, что не поспеет. Была еще надежда на егерей, но слабенькая: если и прибегут, то не смогут потушить…
Путь в сорок километров по затаеженным каменным торосам глубинного разлома даже при быстрой ходьбе без остановок потребовал целый день. При солнечном свете зарево пропало, но виден был гигантский дымный столб, окутавший гору. К вечеру его придавило, рассеяло по земле, и тогда остро запахло пожарищем…
От дома остался фундамент из дикого камня и глинобитная русская печь с трубой, которая сейчас казалась несуразной и неестественно высокой. Вокруг валялись залитые водой, потухшие и отвратительно воняющие головни, искореженное в огне кровельное железо и фрагменты обугленной самодельной мебели. Поспевшие раньше Ярослава егеря хмуро бродили возле пепелища и тихо матюгались. Они уже установили, что это был умышленный поджог, причем неизвестные преступники не пытались скрывать следы, напротив, выпячивали их, оставив поблизости канистру из-под бензина и четкие отпечатки подошв на вскопанной грядке. Егеря показывали вещественные доказательства, грозили кому-то кулаками и хлопали Ярослава по плечам, утешая, дескать, обязательно помогут восстановить дом, а он рылся среди головней, переворачивал обугленные балки рухнувшей мансарды, и голоса их доносились откуда-то издалека.
Ни одной иконы не уцелело…
В милицию было сообщено, но стражи порядка, как всегда, не спешили, искали воздушный транспорт, да и, судя по дерзости и наглости преступления, найти поджигателя не оставалось никакой надежды. Да и что его теперь искать?..
Ярослав отправил егерей по постам, а сам остался на пепелище и, как всякий погорелец, весь следующий день рылся в золе и углях с призрачной надеждой отыскать хотя бы единственную из тридцати четырех икон. Попадались слегка оплавленные, выгоревшие тюбики из-под масляной краски, алюминиевая посуда, совершенно целые фаянсовые чашки, оконные шпингалеты, жестяные наконечники кистей и даже заклепки от джинсов. Все было изуродовано и исковеркано огнем. Сейф, где оставалось дробовое ружье и боеприпасы, взорвался, и уцелевшие карабинные патроны разлетелись на десятки метров. Был невредим только склад – каменный сарай на отшибе, и все, что в нем находилось. Без отопления под жилье он не годился – хоть и был сухой, но аккумулировал холод и не прогревался даже летом.
Желание немедленно приступить к восстановлению было настолько сильным, что, отказавшись от бесплодных поисков икон, Ярослав взял топор, лом и стал расчищать пожарище. Кое-где пол уцелел и лишь обуглился, заваленный головнями. И вот под одной из балок он и нашел «Утоли моя печали» – ту самую, написанную пальцами в темноте после первой встречи с Юлией. Сохранилась серединная часть, плотно придавленная матицей к полу, края обгорели и теперь придавали иконе трагичный, но чарующий вид. Что-то произошло с красками: возможно, под действием температуры изменились оттенки и структура мазков, иначе все это следовало назвать чудом…
С обугленной доски взирал спокойный и мудрый лик Богородицы, видимый не только в темноте, но и при свете солнца. Сначала Ярослав радовался этому, как ребенок, рассматривал близко, отходил и глядел с расстояния, с одной стороны, с другой – образ не исчезал, и печальные глаза все время смотрели на него.
Но вскоре усомнился: а вдруг у него «поехала крыша» и ему все это чудится. Ярослав снова брался за работу, отвлекался иными мыслями или купался под уцелевшим душем, затем бежал к иконе – нет, светится лик!
И потом он уже не испытывал шока или неуемного горя и только вспоминал, как строил этот терем, как вытесывал бревна, выбирал пазы, рубил углы под руководством егеря, при этом не допуская его к работе, – хотелось построить дом собственными руками. И как потом на зимней квартире в Усть-Маеге выпиливал резные наличники и подзоры, круглые розетки с фениксами и деревянные полотенца с магическими обережными знаками.
Ничего не помогло и не защитило…
С этими же воспоминаниями Ярослав начал строить камин в складе, установив там икону, чтобы чувствовать ее взгляд. А поскольку ночи еще были холодными, то спал на протопленной русской печи, под открытым небом, укрываясь куском брезента. И всякий раз переносил туда Деву Утешительницу, боясь с ней расстаться.
Там его и застал начальник милиции Щукин, на сей раз прибывший самолично, чтобы разобраться с происшествием в заповеднике. Рыжебородый, с сивой шевелюрой и расплющенным носом с вывернутыми ноздрями, он сам напоминал разбойника с какого-нибудь сибирского купеческого тракта – такого лучше бы обходить стороной, если встретится в лесу. Как ни странно, начальник милиции считался человеком покладистым и слабохарактерным. После того как Ярослав отпустил пленную байдарочницу, Щукин относился к нему недоверчиво. Он выслушивал доводы, кивал согласно и мотал себе на ус: выкрутасы научного сотрудника вызывали подозрение. Пожар в Скиту довершил картину, и майор явился на сей раз злой и решительный.
– На этих байдарочников я закрыл глаза, – признался он. – Нынче не буду. Вываливай все, что думаешь. Досконально и без дураков. Конечно, ты знаешь, кто поджег.
– Догадываюсь, но доказательств нет, – заявил Ярослав. – Потому сказать мне нечего.
– А мне есть чего! Подожгли тебя байдарочники! Только не пойму никак, зачем ты покрываешь?
– Их нынче не было. Не проходили ни через один егерский пост.
– Зашли из соседней области, через кряж и Ледяное озеро.
– Я был на Ледяном, там разрушена сакля. И все-таки это не они. Куда бы потом ушли? Егеря, заметив пожар, перекрыли все кругом, и никого. – Ярослав чувствовал двойственность своего положения. – Поджигатель был из местных. Он отлично знал, где я нахожусь. Выследил, спокойно запалил и ушел.
