– Ты не поэт, случайно?

– Кто? Поэт? – переспросил Макковей и обернулся.

– Ну да. Стихи никогда не писал?

Только сейчас тот посмотрел на Бурцева с вниманием.

– Чудно как-то спрашиваешь… Зачем стихи писать? Если их уж все написали, в книгах изложили. За всю жизнь не выучить.

– Но ведь пишут!.. А скажи мне, вот ты о живой воде напомнил. Слыхал я, тут где-то целый источник есть с такой водой. Это правда?

– Так и надо было спросить, от кого слыхал, – выскользнул вдруг бесхитростный конюх.

– А ты-то не знаешь?

– Родники с живой водой в сказках бывают. Читал, поди, сказки?

– Эх, а я надеялся, думал, ты старожил, так знаешь про источник. А ты, кроме коней своих, ничего не знаешь…

Бурцеву стало понятно, что конюх ему не подмога и, скорее всего, не умеет писать. Автор, назвавшийся Тропининым, был человеком иного склада ума, современно образованным, в какой-то степени расчетливым. Надо отдать ему должное: законспирировался аноним отлично…

Утренний ветерок уже сбил росу, но пока Бурцев шел поймой к далекому лесу на высоком берегу, все равно промок до ушей.

Оперативники встречали его на старом проселке, вьющемся по высокому и чистому березняку: их белая «крутая» иномарка едва различалась среди деревьев…

Подойдя поближе, Бурцев увидел, что иномарка стоит с распахнутыми дверцами, открытым багажником и на спущенных колесах. А вокруг – ни души…

Он вынул пистолет, подошел, прячась за деревьями, к машине.

В середине тонированного лобового стекла зияла белая пулевая пробоина…

Засыпанные за зиму снегом Студеницы медленно оттаивали под ярким весенним солнцем и тянулись к земле сосульками невероятной длины и прозрачности, создавая впечатление хрустального звонкого городка. Два прошедших бурных года и развал империи внешне никак не отразились, может, потому, что здесь не ставили много памятников вождям, не переименовывали улицы и теперь нечего было свергать и стирать с углов деревянных домов. Единственной приметой времени была полная тьма – не горели уличные фонари, однако эти сосульки, напитавшись за день солнцем, по ночам излучали его, роняя на землю призрачный, напоминающий полярное сияние свет.

И можно было ходить, не запинаясь…

Он вновь ощутил, а точнее, вспомнил благодатный покой этого места, так что, настеганный сроками и начальством, не горел желанием немедленно приступить к работе и в день приезда, не объявившись ни в прокуратуре, ни в милиции, инкогнито устроился в гостиницу и пошел бродить по улицам. Не сказать, что бесцельно, поскольку было еще светло и ноги сами привели его к решетчатой изгороди дома Кузминых.

Со старых лип тоже свисали и источали свет сосульки…

В окнах горели лампочки, и потому он решился войти, благо что калитка оказалась открытой. На стук никто не ответил, и только Бурцев толкнул дверь в переднюю, как в лицо ударил запах тревоги, нищеты и убогости: в доме приютились беженцы с Кавказа. Долго прожив среди инородцев, эти русские люди мало чем от них отличались – черноволосые, черноглазые и смуглые, и все же сказывался природный северный дух – молчаливость и спокойствие. Они почувствовали в Бурцеве начальника, смотрели выжидательно, следили за каждым его движением и ни о чем не просили. Откуда-то со второго этажа подтягивались все новые и новые – мужчины, женщины, старики и дети, внешне напоминающие одну семью человек в сорок. Скоро в передней стало тесно, и Бурцев, ощущая тяжесть от этих немых взглядов, хотел уйти, но в толпе шевельнулась женщина.

– Вы хозяин этого дома? – Акцент был явно армянский, а тон настороженный.

– Нет, я не хозяин, – проронил Бурцев, отступая к порогу.

Возможно, вздох облегчения ему только послышался…

– Нам сказали, если появится хозяин, то придется выселяться…

– Не появится, – отчего-то уверенно сказал Бурцев и, прикрыв за собой дверь, торопливо сбежал с крыльца.

И только тут почувствовал облегчение, вдыхая веселящий воздух ранней весны.

В доме он был пропитан запахом горя и имел странное, замеченное еще на Кавказе свойство – проникать в кровь и плоть.

Но это уже была область тонких материй…

Было еще светло, поэтому от печального этого жилища Бурцев пошел без всякой цели и бродил около часа, пока не наткнулся на городскую больницу, где работал агент КГБ Сливков, с которым следовало обязательно встретиться. Конечно, время было неподходящее, фельдшер наверняка ушел домой, однако Сергей наудачу заглянул в приемный покой: можно спросить адрес и наведаться к агенту домой, пока в городе никто о следователе Генпрокуратуры не знает.

Молодая приятная сестричка стрельнула глазками и, выслушав посетителя, потускнела:

– А Якова Ивановича больше нет. Он же умер, еще в прошлом году.

Бурцев снял шапку и сел на кушетку; он не сомневался, что всевидящего фельдшера попросту убрали…

– Вы не знали, да? – участливо спросила медсестра, угадав в нем приезжего. – Он был хороший акушер, роды принимал… И никто не подозревал, что Яков Иванович – наркоман, таблетки глотал…

– И умер от передозировки?

– Прямо в больнице, во время ночного дежурства… Такой скандал был, проверки. Дома у него нашли кучу таблеток. Кто бы мог подумать?

– Да, никто бы не подумал, – согласился Бурцев. – Он же скрытный был человек, себе на уме.

– Но специалист хороший. – Сестричка посмотрела внимательно. – А вы кто такой?

– Так, знакомый, – отмахнулся Бурцев и пошел в двери.

Наверное, проверки тут действительно были серьезные, потому что она вскочила и попыталась остановить.

– Нет, вы скажите, по какому вопросу? Зачем приходили?

Бродить по пустынным улицам не было никакого желания, Бурцев нашел пустой ящик и примостился в скверике неподалеку от школы – вдруг Ксения задержалась там и пойдет по улице?

Смерть агента Сливкова была в общем-то закономерной и все-таки прозвучала как выстрел в спину – неожиданно и предательски. Никак не хотелось верить, что здесь, в этой хрустальной Берендеевке, происходит то же самое, что и в Москве, что длинные и незримые руки Скворчевского достают до таких далеких мест и убирают всех, кто может хотя бы косвенно бросить тень на деятельность его спецслужбы. Фельдшер стал свидетелем встречи Гюнтера и, вероятно, головореза Елизарова, который ждал, когда Николая Кузминых повезут хоронить, чтобы потом сделать свое дело. И этого было достаточно: умер от передозировки…

Буквально перед отъездом в Студеницы Бурцева ошеломила еще одна внезапная смерть. Он решил навестить генерала Непотягова в Апрелевске, чтобы выяснить, что же все-таки произошло в бункере Центра… Но дом генерала был закрыт на замок и опечатан милицией. В городском отделе следователь объяснил ему, что гражданин Непотягов восемь дней назад был обнаружен мертвым в своем дворе без каких-либо следов насильственной смерти. После вскрытия судмедэкспертиза поставила диагноз: внезапная остановка сердца, легкое алкогольное опьянение…

Значит, что-то подмешали в коньяк, присылаемый благодетельными опекунами, начинили ядом сигару, салями, фрукты, причем таким, который разлагается в крови на составляющие и не обнаруживается экспертизой.

За дорогу до Студениц Бурцев попривык к этой смерти – война есть война, но здесь его ждала еще одна…

Сказочный хрустальный городок потерял очарование и стал походить на рядовую, заштатную дыру, вытаивающую из-под снега, как зимняя свалка. То, что еще недавно тихо восхищало и доставляло удовольствие, сейчас выглядело полным убожеством – просевшие от тяжести снега крыши, кривые, уродливые стены, почерневшие, вросшие в землю дома, повсюду мусор и грязь.

От всего здесь исходил запах гнили и тлена, как от старого гроба во время эксгумации.

И потому Бурцев жаждал скорее очутиться в доме, где отовсюду излучается восхитительная энергия радости и покоя. Очистительная энергия! И наплевать было сейчас на беженцев, заселивших дом Кузминых, и на погибшего при странных обстоятельствах фельдшера-информатора, – уже не оставалось сил жалеть и сопереживать.