В первой же беседе с Прохором Бурцев постарался выяснить, есть ли где здесь поблизости месточтимый святой источник, откуда люди берут чудодейственную воду, и получил ответ, что такового источника не имеется и никогда о нем слышно не было, а если постояльцу нужна святая вода, то ее он делает сам в нужных количествах, и на Крещение, например, святит целую реку Маегу, и тогда хоть бочками вози. Беда, что особой чудодейственности от нее нет, и все виноват он, многогрешный, ибо молиться не умеет, как старые святые отцы молились.

Казалось бы, разговор этот не должен был особенно затронуть память батюшки-гармониста, но Бурцев заметил, что квартирный хозяин начал присматриваться к постояльцу и, кроме нравоучений, задавать не свойственные ему вопросы явно разведочного характера. В общем, любимчик Страны Дураков был не так-то прост…

Оперативники жили отдельно, в гостинице, в шикарном номере, где был умывальник, изображали из себя рэкетиров, заехавших сюда прибрать к рукам местный бизнес, и эту роль играли безупречно. Как выяснилось, воротилы районного масштаба жили тут без всякой «крыши» и никому не давали дани, что в общем-то было не мудрено в таком глухом кержацком углу. Они ходили к новоявленным крутым бандюкам на «стрелку», и кое-кто сдался сразу, пообещав платить, а кое-кому из строптивых намяли бока, однако никто из них не заявил в милицию. Как выяснилось, опера владели не только гестаповскими методами допроса в московских кабинетах; чувствуя вину свою, можно сказать, копытами землю рыли, чтобы использовать шанс и оправдаться перед спецпрокурором. Рыскали по поселку днем и ночью и, работая практически вслепую – Бурцев и близко не подпускал их к своим секретам – отслеживали, не ведет ли кто наблюдение за домом священника и одновременно искали анонима.

Они скоро обнаружили, что их рэкетирская легенда никуда не годится. Районный бизнес находился под контролем некой группы людей, обитающих в девяноста километрах от Усть-Маеги, в бывшем военном санатории, который раньше имел и сейчас сохранил название Дворянское Гнездо. По виду те были настоящими бандюками, разъезжали на джипах, кто-то видел у них оружие автоматы, однако служили они известному в столице финансово-промышленному магнату Закомарному. Скорее всего, эти люди представляли собой службу безопасности, которой сейчас обзаводился всякий скоробогатый полукриминальный делец, и здесь исполняли не только обязанности охранников Дворянского Гнезда, но еще вели в округе определенную разведку, дабы перехватить недругов на дальних подступах.

Было странно, что они столько дней терпели новоявленных наглых соперников и никак себя не проявляли. А могли бы вышвырнуть из района, хоть сами, хоть руками милиции, поскольку Закомарный наверняка подкармливал местное начальство. Опера-костоломы не на шутку перепугались, лихорадочно изобретая новую легенду, и оправдывались тем, что не было оперативной проработки района. На какое-то время оставив в покое бизнесменов, с оглядкой и большими предосторожностями они начали сбор информации относительно Закомарного и на восьмые сутки принесли неожиданный результат – отыскали человека, жена которого когда-то имела девичью фамилию Тропинина.

Совпадение исключалось, поскольку фамилия эта в Усть-Маеге не встречалась. Звали его по-кержацки – Макковей, относился он к дуракам, потому что работал конюхом, носил длинную, до пояса, бороду, не пил, не курил, не ругался матом, а только молился и читал старинные богослужебные книги. Бурцев дал задание операм добыть образец его почерка, и те двое суток выделывали круги возле конюха, негласно обыскали хомутовку, затем избу и пришли невеселые. Ни строчки не добыли, мало того, Макковей вроде бы заподозрил слежку, стал вести себя так, будто проверял, есть ли за ним хвост.

Отец Прохор считал Макковея грамотеем, философом и недолюбливал кержака за то, что тот никак не хотел перекреститься из старообрядцев и ходить в церковь.

Словом, для анонима это был самый подходящий кандидат, и, чтобы не засвечивать своих оперов, Бурцев решил взглянуть на него сам. Момент выбрал подходящий – Макковей с вечера запряг в косилку пару коней и поехал на луга. А Сергей под утро сделал первую вылазку из поднадоевшего поповского дома.

Покосы в Усть-Маеге были пойменные, заливные, трава стояла высокая, до пояса, и светлой ночью простор открывался на километры вокруг. Опера доложили, что конюх будет косить до утра, но Бурцев застал его за странным занятием. Выпряженные кони носились кругами и, казалось, дрались, норовя ударить или укусить друг друга, а невысокого роста длиннобородый мужик, забыв, что топчет покос, беспомощно бегал по лугу и что-то кричал. Должно быть, не мог поймать и запрячь коней. Похоже, гонка эта продолжалась всю ночь: покос был еще не тронут, и сенокосилка стояла с поднятым в небо дышлом.

Макковей ничего не замечал вокруг, так что Бурцеву удалось подойти совсем близко. И только тут он понял, что перед ним – конская свадьба. Загулявшая страшненькая кобылица наверняка была уже старой, а сейчас скакала как девочка, высоко вскидывая задние ноги, и напротив, жеребчик оказался совсем молоденьким, неопытным в любви, однако разъяренным и страстным. Ничего подобного Бурцеву, кроме как в кино, видеть не приходилось, и он, потеряв осторожность, стоял чуть поодаль в полный рост.

Любовь вершилась совсем не киношная: почему-то невеста никак не подпускала жениха, лягала его так, что брюхо жеребчика гудело, как барабан, а он ржал и, казалось, плакал от боли. Наконец ему удалось заскочить на кобылицу, но той что-то не понравилось – сбросила жениха и, по-собачьи вцепившись ему в холку, чуть не свалила с ног. Конюх замахал руками, с криком устремился к лошадям, но был тут третьим лишним: то ли успел отскочить и сам упал в траву, то ли был сбит ударами копыт.

Кони продолжали свадебную пляску; прошло минут пять, а Макковей так и не встал с травы. Не скрываясь, Бурцев подошел и увидел конюха, спокойно лежащего на спине с видом откровенно веселым.

– Видал? – спросил он. – Никак не дается, и все тут! От недолга! А у самой уж никакого терпенья нет.

– Строптивая попалась, – чтобы поддержать разговор, сказал Сергей.

– Да нет, паря, не строптивая… Мужичок-то – жеребенок еще, опыта нет, первый раз, не получается у него. А она сердится. – Макковей, глядя в светлеющее небо, разгладил бороду. – И правильно сердится. Если позволили тебе запрыгнуть, ты уж давай действуй, совершай природный долг. А то попасть не может, все мимо да мимо… Не можешь попасть, так не прыгай, потерпи, срок не пришел.

– Другого жеребца-то нет?

– Откуда? Этого вот ращу… – Макковей привстал, услышав ржание, и тут же вскочил. – Ну, давай, давай, родимый! Спасай природу!

Последние слова прокричал уже на бегу. Жеребчик обнял передними ногами отвислые бока невесты и не ржал, а стонал от досады; она же, повернув к неумелому жениху свою непомерно большую голову, смотрела с последней, отчаянной надеждой.

– Сейчас, паря! – гремел на ходу конюх. – Сейчас помогу! Потерпи, матушка!

Он поднырнул под эту любовную пирамиду и, видимо, помог: кобылица вскинула голову, заржала так, словно выкрикнула в небо – ну наконец-то свершилось! И жеребчик откликнулся ей густым, мужским басом.

Осуществив, что требовалось, жеребец соскочил и принялся щипать траву, будто ничего не произошло. И кобылица так же невозмутимо встряхнула головой, побрякала удилами о зубы и принялась за еду.

Солнце начинало припекать, и Макковей успокоился, наблюдая за лошадями. Бурцев ждал беседы, какого-то интереса к незнакомому человеку, расспросов, но конюх словно и не замечал его. Стоял, щурился на солнце и пушил свою бороду.

– А что, любят у вас давать прозвища? – напомнил Бурцев о себе, отжимая вымокшие от росы спортивные брюки.

– Смеяться любят, – не сразу отозвался Макковей. – Думают, веселье, когда над человеком смеешься. А настоящее веселье, это когда вот так стоишь утром, на солнце смотришь, на коней, на траву… До чего радостно бывает! Кобыла вот огулялась – добро! Жеребеночек будет… Ты не смотри, что она неказистая, от нее приплод хороший… Вот от чего смеяться надо. Или вот ты одежу выжимаешь – думаешь промок? Нет, в живой воде искупался. Роса ведь, она и есть живая вода! Разве не весело?