– В сущности говоря, все это меня совсем не касалось. Это уже вышло за пределы науки. Но Ноздра держал меня в курсе… И я ему за это благодарен. Я даже не могу, да… да, даже мысленно, в душе никогда не предъявлю ему обвинения в гибели того, кто умер, играя мою роль… Ноздра предложил вызвать сюда… моего брата, Николая…

– Дядю Колю?! – Валя порывисто выпрямилась. – Ты же говорил мне, что он давно умер!..

– Да, одно время мы все думали, что это именно так, – после некоторого раздумья сказал Бураго. – Это, конечно, отвратительно, милая, но по своей кастовой чванливости кое-кто из нас, так сказать «старорежимных» людей, даже вздохнул с облегчением, узнав, что Николай пропал без вести. Из него, как у нас говорилось, не вышел «человек». Исключенный из корпуса, уже будучи гардемарином, за какие-то грехи, о которых начальство не любило говорить, он был отослан на флот матросом второй статьи. Конечно, и с моей стороны было совершенным свинством отнестись к его судьбе так же, как отнеслось наше, с позволения сказать, «общество». Я не нашел извинений для брата, для родного брата! Может быть, я, именно я, больше других и виноват в том, что Николай отказался от общения с нами, своими бывшими родными, совсем ушел от нас, исчез с нашего горизонта. Мы только знали, что он нанялся в одну из далеких северных экспедиций и оттуда не вернулся. Так бы, вероятно, к стыду моему и горю, я о нем ничего и не узнал, ежели бы не Ноздра: в один прекрасный день он мне сообщил, что Николай нашелся…

– И ты мне этого не сказал?! – со страхом и негодованием воскликнула Валя.

– Да, и это – еще одна из моих непрощаемых провинностей, – скорбно проговорил Бураго. – Теперь я и сам не могу дать себе ясного отчета, зачем так поступил. Вероятно, тоже что-то из области этих самых «пережитков» или «наследия», как это у вас называется: ложный стыд того, чем следует гордиться. Но… это было именно так? Николай объявился, когда началась Великая Отечественная война. И пожелал поступить в службу. Вероятно, еще раз его постигло бы большое разочарование: его бы не взяли, если бы не Ноздра. Увидев его, Тарас Иванович заметил поразительное сходство со мной. И, к чести его, у него тотчас же родилась идея игры с двойником…

– Ужасная идея! – тихо проговорила Валя.

– Это, может быть, и было бы ужасно, ежели бы Тарас Иванович мог предвидеть ее конец. Но перед ним, как и перед каждым из нас, тогда стояла только цель: сберечь тайну. Ради этого нужно было драться. Драться с врагом, который шел на все. И то, что Тарас Иванович оказал Николаю высокое доверие, приняв его услуги в этой борьбе, я могу только поставить ему в великую заслугу, дружок мой… – Бураго задумчиво покачал головой: – Только так: в великую заслугу…

Бураго подозрительно долго разжигал трубку. Она сопела, булькала и пускала клубы удушливого дыма. А он все чиркал спичку за спичкой, чтобы дать себе время найти нужные слова:

– Было бы слишком долго рассказывать все, что я узнал о годах пребывания Николая на севере. Скажу только, что передо мною был удивительно чистый, цельный и гордый человек. Именно чистый. Это самое точное слово, какое я могу найти. И Тарас Иванович поверил: Николай Бураго сделает все, что может сделать человек для того, чтобы охранить от врага тайну своей Родины. И видели бы вы, как легко, с какой искренней готовностью мой брат пошел на это важное, но страшное и трагически закончившееся для него задание!

Бураго выколотил еще почти полную трубку и снова набил.

Слушатели каждым нервом переживали эту паузу, ожидая продолжения рассказа.

– Перед отъездом мы много говорили с Николаем, – сказал Бураго, когда трубка его снова курилась. – Думаю, что это были самые интересные, в высоком человеческом смысле, беседы, какие мне когда-либо в жизни довелось вести. Вот почему иногда, вспоминая эти часы, я спрашиваю себя: а есть ли на свете тайна, в жертву которой стоит принести человеческую жизнь – одну-единственную жизнь?.. И ответа не нахожу… Не нахожу!.. Во всяком случае, утверждаю: если бы один из нас – Ноздра или я – знал, что все это кончится именно так – мы не пошли бы на эту жертву. Я подозреваю, что знал это только один человек – Николай! Он один понимал, на что идет. Понимал и пошел. И он заслужил своей высокой посмертной награды, он сделал больше, чем все мы с вами, вместе взятые.

Бураго так сильно затянулся и выпустил такое облако дыма, что Валя отпрянула от него, закашлявшись.

– Но если вернуться к тому, что было, и посмотреть на все холодными глазами реалиста, – подмена состоялась более чем вовремя. В ту ночь, когда переодетый в мое платье Николай шел с Тузиком в мой дом, чтобы остаться там и дать мне возможность уехать, – он был похищен. Дело было сделано довольно умело, и враг думал, что замел следы… Но тут-то и началась опасная игра с разведкой нацистов, которая должна была увести их как можно дальше в сторону от истинного смысла наших работ. Игрой руководил Ноздра. И, кажется, он ее выиграл. Задолго до того, как противник что-либо заподозрил, мы сумели осуществить первые опытные образцы радиолокатора. Больше того: мы передали его чертежи и расчеты союзникам. Я собственноручно запаковал все в…

– Стоп! – крикнул тут Найденов. – Неужели?.. Неужели нет на свете круга, который не замкнулся бы?.. – И пристально глядя на Бураго, словно хотел его загипнотизировать, Найденов раздельно проговорил: – Вы упаковали свои расчеты в большой портфель из очень толстой желтой кожи…

– Откуда ты знаешь? – почти с испугом прошептал старик.

– Британский миноносец «Хард» повез его в Англию…

– Не знаю, «Хард» или не «Хард», но специальный отряд эсминцев был действительно назначен, чтобы доставить документы союзникам. Надо же было помочь им в морской войне с Гитлером. Мечты припадочного ефрейтора о владычестве на морях должны были быть разбиты. Так же, как его идея поставить нас на колени на твердой русской земле…

– Да, да, да… – бормотал Найденов… – Круг замыкается. Если бы я мог подозревать…

– Что бы ты сделал?..

– О-о!

Но это было все, что смог ответить Найденов.

Бураго с кряхтеньем встал с дивана и, устало шаркая ногами, вышел. Он вернулся с большим глиняным кувшином и, поставив его на стол, стал извлекать из карманов разнокалиберные стаканы…

Когда вино было разлито, Валя негромко сказала:

– Как я жалею, что не знала дядю Николая…

– Его память мы и почтим, – оказал Бураго, поднимая свой стакан.

Луч заходящего солнца пронизал поднятый им стакан, багровым отблеском побежал по стене и, вздрагивая, замер, когда Бураго поднес стакан к губам.

Было уже совсем темно, когда провожаемые Бураго гости медленно вышли за ворота. Профессор отворил дверцу автомобиля.

– Завтра я приеду к тебе одна, – сказала Валя, целуя отца.

Бураго махнул шоферу, и машина покатилась. Но не успела она проехать и километра, как Житков крикнул шоферу:

– Стойте, да стойте же!

– Что с тобой? – спросил Найденов.

– Вот! – Житков протянул Найденову что-то, чего тот не смог рассмотреть в темноте. – Смотри!

– Что это?

Найденов нащупал трубку.

– Ты не знаешь ее? – взволнованно спросил Житков. – Это же та самая трубка! Старая трубка профессора с заделанным донышком. Я узнаю ее с завязанными глазами. Одним прикосновением пальцев. Я нашел ее сейчас в машине.

– Завтра Валя вернет ее.

– Ах, как же ты не понимаешь! – рассердился Житков. – Это та самая трубка, что столько раз переходила из рук в руки. Последний раз, мне помнится, ее курил Мейнеш… Понимаешь: Мейнеш!

– Мейнеш? – изумленно пробормотал Найденов.

– Вот именно: Юстус Мейнеш. Теперь подумай, как она очутилась тут?

– Действительно странно, – произнес Найденов. – Посвети-ка мне…

Житков зажег спичку. Друзья внимательно осмотрели трубку. Сомнений быть не могло – это была старая трубка Бураго.