— Заковать его в железы ржавые! — приказал Степан Тимофеич, указывая на бородача мечом. — Снять железы с бессчастных невольников, отпустить их на волю али в стан наш принять, будь на то их хотенье да охота добрая. А его, волка лютого, по рукам, по ногам заковать и сбросить с утёса высокого…

Толстенный лиходей пал на колени перед атаманом и завыл о пощаде, но Степан Тимофеич властно и грозно махнул рукой, и толстяка начали тузить по брюху и по бокам. С колодников сняли цепи, запутали ими купца-грабителя и потащили в помещение за колонками. Казаки сняли шапки и приветственно замахали Степану Тимофеичу.

Вдруг вся мастерская загрохотала, заорала, замахали сотни рук, началась суматоха, и мне показалось, что везде обрушились бочки, и люди в ужасе хватались друг за друга. Но ниже нас тоже вскочили люди, затопали ногами и закричали: «Сарынь на кичку! Григорий!.. Гриша! Так его, подлеца!.. Дави!..»

Но казаки и раскованные невольники окружили атамана, запели какую-то весёлую песню и понесли его на руках.

Мать, сама не своя, вытянулась вперёд и большими глазами ловила каждое движение атамана и его молодцов. И когда его подняли на руки, она порывисто встала, словно хотела броситься туда и догнать сверкающую золотом ватагу.

У меня болела голова, истомой горело тело, в ушах взвизгивало и обжигало виски. Но невиданное зрелище было так ослепительно и празднично, что я, как заколдованный, был во власти этих витязей, которые говорили песенными словами и ходили плавно и величаво в плащах, похожих на крылья. Это была какая-то сказочная жизнь, песня наяву. Это были не Гриша, не Харитон, не бондаря, а особые, желанные люди, созданные мечтой о счастье — такие, как Руслан и Гуак. Должно быть, то же самое переживали и все резалки и рабочие: они замерли, и издали было видно, как самозабвенно устремлялись они к этим песенным людям, которые купались в золоте и серебре, в красных, синих и зелёных всплесках плащей. А хозяин сидел грузно и пьяно. Бляхин всхрапывал, уронив голову на грудь.

Но вот атаман и есаул вылетели на своих крыльях опять на площадку вместе с группой казаков. Есаул-Харитон начал словами песни говорить атаману, что астраханская крепость взята штурмом. Народ радуется, а воины присоединились к Степану Тимофеичу. Воевода и его шайка захвачены в плен. Теперь в Астрахани хозяин Степан Разин, Тимофеич-свет. Взята и казна, и богатые сокровища. За колонками закричала толпа. Вбежали несколько человек и поклонились атаману и есаулу, и все вместе стали величать Степана Тимофеича. Они называли его батюшкой, кормильцем, благодетелем и благодарили за освобождение людишек от кровососов, грабителей, от голода и нужды, от плетей и палок. Теперь они — вольные люди и хотят быть его казаками. Среди них были и карсаки в балахонах и бараньих колпаках. Атаман говорил с ними ласково, складно, таким хорошим голосом, что у меня сладко задрожало в груди. Он распорядился привести к себе воеводу с пленниками. Есаул крикнул и властно поднял, а потом вскинул свой плащ на плечо. Казаки привели воеводу в таких же латах, но без плаща и без шапки. Его ввели под руки: должно быть, он был ранен. Он не поклонился атаману, но народ разгневался и надавал ему тумаков, приговаривая, чтобы он оказал Степану Тимофеичу почтение. Воевода зачванился, стал ругать атамана вором, а казаков — разбойниками и потребовал, чтобы Разин принёс повинную голову. Атаман захохотал, а казаки и народ астраханский забунтовали. Есаул заговорил стихами, гневно взмахнул плащом, притопнул ногой, назвал воеводу злодеем и палачом. Он шагнул к воеводе и сказал ему, что он — только пленник, а все его люди вместе с персицкими обдиралами, с немецкими и аглицкими капитанами перебиты. Воевода испугался и застонал, завыл и беспомощно повис на руках казаков. Атаман встал и добродушно спросил народ астраханский, каким судом судить этого супостата. А народ и казаки закричали и замахали руками: «Смерти предать супостата и ворога!» Атаман поднял саблю и со смехом начал трунить над пленником: он, воевода, не лебедь белый, а волк. И ежели он думает, что имеет высокую власть, — поднять его на колокольню и сбросить оттуда, пускай полетает в своё удовольствие. Воеводу с криком радости уволокли. А атаман статно и величаво прошёлся по площадке, обнял левой рукой есаула, а правой опёрся на саблю и долго говорил о том, что Русь поднимается против своих угнетателей, что народ хочет жить вольно, трудиться на себя, а не на бояр и помещиков, что богачам-душегубам не будет места на крестьянской земле. Один закон будет для всех — правда и вольность. А так как Астраханью да морем Хвалынским персицкий царь да ханы хотят владеть, надо итти походом на ладьях с пушками спроть флота персицкого, разбить его, потопить и так погромить разбойников, чтоб впредь неповадно было обиды русским людям наносить и уводить их в полон, на рабство. Степан Тимофеич приказал есаулу в Астрахани власть держать. Сам он побежит с казаками к Дербенту и Баке — на ратные подвиги. Он говорил так страстно, красиво, воодушевлённо, что вся масса людей потрясённо слушала его, захваченная его грозной силой и верой в победу. В руках у Харитона сверкнула гармония, и он заиграл что-то разливное, радостное, прибойное, рассыпая шквалами ликующие трели ладов и колокольчиков. Атаман браво пошёл к колонкам, а за ним, в такт музыке, в ногу пошагали и казаки с песней под гармонию.

Люди всюду вскочили со своих мест и закричали, забушевали вслед им, как буря.

— Гриша!.. — выкрикивали всюду и мужчины, и женщины и махали руками. — Гриша! Харитоша!.. Парнишки родные!..

Даже хозяин поднялся с места и рявкнул:

— Гришка! Мошенник! Хоть ты и купечество шельмуешь, а нет тебе цены, подлецу… Душу вывернул! Сам бы с тобой пошёл на персюков. Они до сих пор у нас на бирже ворочают…

Но голос его тонул в криках и грохоте ног. Купец Бляхин сидел попрежнему расслабленно и озирался с тупым удивлением.

Я искал на противоположной стороне Матвея Егорыча с Гаврюшкой и долго не мог найти их в массе взволнованных людей. А когда народ немного успокоился и стал садиться на свои места, я заметил сначала Гаврюшку, который стоял ко мне спиной, а за ним — плотового. Он сидел, низко наклонившись, обхватив голову руками, и раскачивался из стороны в сторону. Гаврюшка хватал его за руки и что-то настойчиво и растерянно говорил ему. Матвей Егорыч поднял голову, отодвинул левой рукой Гаврюшку и усадил его рядом с собою. Лицо его было, как у больного, а глаза бессмысленно блуждали, словно его ошарашили до бесчувствия.

Я не помню, что было потом. Остались в памяти только блеск лат, взмахи плащей, какая-то суета, крики и хохот зрителей. Может быть, я забывался в жару и терял сознание, а может быть, мне было многое непонятно, и я уставал от непрерывного сверкания серебра и золота и дремал. Но последняя картина очень ярко горит в моей памяти до сих пор. Всё действо о Степане Тимофеиче Разине звучало стихами — то плавными и нарядными, как протяжная песня, то сильными и гордыми, как богатырская поступь, то весёлыми и простыми, как хороводные речитативы. Они переходили в песни, в пляску и молодецкую удаль.

Вот на широкой площадке — настоящая бударка. Ближе к носу сидят с вёслами в руках казаки, а на корме — рулевой. В середине полулежит кудрявый атаман, а к нему прижимается девица в красной душегрейке, в зелёных шароварах и в какой-то сверкающей искрами шапочке. На лицо её до подбородка падает с шапочки платочек, а на груди лежат две косы. Казаки поют песню:

Перед гребцами стоит есаул и смотрит вперёд. Он мрачен и задумчив. Один из казаков спрашивает его, почему он такой печальный? Ведь сейчас вся Волга и вся крестьянская земля живёт вольной-волей и тьмы-тем людей — в ратных доспехах. Нет силы, которая пошла бы на брань против воинов-мужиков. Есаул угрюмо и зло отвечает, что против ратных сил сермяжных идёт царское войско. А без вожака-атамана эти тьмы-тем будут разбиты, пленены и преданы лютой казни. Не хочет думать об этом наш храбрый атаман, Степан Тимофеич. Тут есаул-Харитон повернулся к атаману, сорвал с себя плащ, бросил его к своим ногам и стал без робости обличать Стеньку Разина. Вот он пьёт зелено вино и попал в плен к полонянке — персицкой царевне. И так обезумел от любви, что забыл о ратных подвигах и великой беде — о туче грозовой, которая на них надвигается. Есаул сорвал с себя саблю и угрожающе поднял её, шагнув к атаману. Атаман в гневе крикнул на него и сам схватился за саблю. Но персиянка обняла его голыми руками и опрокинула назад. Есаул поднял саблю на полонянку и дрожащим от негодования голосом обещал убить девицу-красавицу, как самого злого ворога. Нет ничего коварнее и погибельнее для витязя и доблестного казака, чем угар и хмель сладостной любви к девице из вражьего стана, из хором персицкого султана. Это — змея подколодная, ведьма, колдунья, которая поймала в свои прельстительные сети такого мужественного казака, как Степан Разин. Она очаровала его своей неописанной красотой, которая для ратного мужика — отрава смертная. То-то слух пошёл в народе, что честной атаман предался врагам и бросил своих казаков и мужиков на кровь и смерть.