В средневековой Европе у римского права были и другие функции. Прежде всего, поскольку подразумевалось, что юридическая система воплощает единые принципы естественного и божественного правосудия, она стала действенным орудием политической централизации. Папство первым использовало эту возможность, создав свод канонического права, для которого образцом послужил римский кодекс. Применение этого свода законов было возложено на иерархию церковных судов. Юрисдикция канонического права не была ограничена лишь священнослужителями; вопросы веры и морали, а также спорные случаи с церковной собственностью попадали в его сферу. Знатоки канонического права опирались в своей работе на восстановление мощи папского престола в XI-XIII вв., введя под церковную юрисдикцию бесчисленное множество обстоятельств частной и общественной жизни.

Но рационально составленный и систематизированный свод законов был оружием обоюдоострым. Светские правители тоже могли использовать его для расширения власти над своими подданными. Противостояние с церковными судами было неизбежно. И хотя папство сумело не отдать германским императорам монополию на правосудие в рамках канонического римского права, папская юридическая система не смогла преодолеть новую правовую и административную систему французской и английской монархий. С другой стороны, даже после того, как папа Бонифаций VIII в 1302 г. был унижен королем Франции, юридическая и административная система церкви не распалась. Вскоре короли и римские папы пришли к согласию и разделили юрисдикцию над духовенством и мирянами, объединив свои силы против феодальной и муниципальной юрисдикции. Этот компромисс между светским и церковным использованием закона продолжался до наступления Реформации.

Народная литература с ее неподдельной естественностью по самой своей сути отражала заботы и тревоги широких слоев населения более полно, чем это могли сделать католическое учение церкви и целые университеты. Скандинавские и англосаксонские саги, героические поэмы старофранцузского эпоса (chansons de geste) выражали воинские идеалы рыцарского сословия. Но следов христианства в самых ранних из них немного. Постепенно героическая поэзия уступает место романам, где рыцарство уже принимает крещение, а грубая сила воина сочетается с учтивостью и благородными манерами. И в это же время развивается альтернативная традиция, выраженная в песнях трубадуров, которые в новых формах возобновили старую антитезу между языческими и христианскими идеалами, восхваляя супружескую измену, воспевая прекрасных дам и гедонистическую поглощенность мирскими заботами придворных кавалеров.

В народной литературе с самого начала представлены горожане. Многие фабльо (простонародный жанр средневековой французской литературы — пересказ анекдотического события в прозе или стихах. — Прим. пер.), например, славят здравомыслие и смекалку простых людей, а священники в них нередко выступают персонажами для насмешек. И все же горожане не были безразличны к призывам христианства; и некоторые религиозно-назидательные представления, разыгрываемые перед городской аудиторией, вызывали простое, но безусловное благоговение. Начиная с Данте (ум. 1321) горожане обрели литературный голос, который вознесся над непритязательными пересказами фабльо и простодушными текстами мираклей (средневековое религиозно-назидательное представление в Западной Европе на тему о чуде, совершаемом каким-либо святым либо Девой Марией. — Прим. пер.). Если итальянские сонеты Данте представляли христианскую версию изысканной любви, воспеваемой трубадурами, то великое эпическое повествование «Божественная комедия» — великолепный парадокс соединения в поэме, причем наполненной чрезвычайно глубокими знаниями, предельного антиклерикального и в то же время глубоко христианского чувства.

Народные религиозные движения иллюстрировали существующее напряжение между духовенством и горожанами в самом ясном и непосредственном виде. В конце XII в. в северной части Италии и Южной Франции возникает ряд различных ересей. Сначала они находят радушный прием среди ткачей, а затем и среди других групп ремесленников. Наиболее заметными среди таких еретиков были катары[905]. Будучи строгими религиозными блюстителями нравственности, они требовали от христиан крайнего аскетизма и твердой общинной набожности. Когда аргументы и увещевания были исчерпаны, катары были жестоко подавлены в ходе так называемых Альбигойских крестовых походов (1208-1229 гг.)

Но чтобы достойно ответить на вопросы, которые еретические секты поставили перед церковью, одной силы явно не хватало. Доминиканский и францисканский нищенствующие ордены поэтому взялись за поднятие духа христианства и католичества среди горожан Европы. Своими проповедями, милосердием и примером благочестия монахи стремились помочь горожанам лучше понять сущность христианской веры и постичь нормы поведения христианина. Папа Иннокентий III долго колебался, прежде чем разрешить существование мирского братства, которое образовалось вокруг св. Франциска Ассизского (ум. 1226), поскольку мистические видения, чудодейственная сила и эксцентрическое пренебрежение социальными условностями святого — который сам был мирянином — обошли как обычные каналы объявления святым, так и власть официальной апостольской иерархии. Кроме того, требование св. Франциска о нищенствующем положении членов ордена не прямо, но косвенно напоминало о царском стиле жизни среди прелатов церкви. И все же в конце концов папа дал свое благословение новому ордену и таким образом привлек на сторону церкви огромный религиозный энтузиазм св. Франциска и созданного им ордена.

Бурная религиозность францисканцев постоянно создавала проблемы для церковников, чьи многочисленные компромиссы с миром глубоко оскорбляли религиозный ригоризм так называемых спиритуалов, «духовных» францисканцев XIV в. Основной вопрос, разделяющий монахов-францисканцев и церковную иерархию, был чреват мощным эмоциональным взрывом. Спиритуалы утверждали открыто то, что раньше лишь подразумевалось в францисканстве: владение собственностью несовместимо с примером жизни Христа и апостолов, чьими преемниками провозглашались епископы. «Не может человек владеть, ибо владеет только Бог» — эта доктрина содержала прямое указание на недопустимость богатства и власти церкви в миру. Это также подвергало сомнению законность всей церковной верхушки: можно ли в чем бы то ни было доверять людям, так сильно сбившимся с пути? Церковь предала анафеме учение об апостольской бедности. Самые упрямые экстремисты отказались признать правомочность такого решения-голоса многих из них заглушила лишь казнь. Но даже столь серьезные преследования не могли подавить критику сребролюбия и мирских интересов духовенства. Ригоризм «истинно» верующих (как и ранее у катаров) был загнан в подполье и вновь вышел на свет в полном объеме только с приходом Реформации.

Но еще более опасным, чем открытая ересь, для официальной религии был дух религиозного безразличия или скептицизма, который нашел прибежище среди некоторых слоев городского населения в XIII в. и последующих столетиях. Скептики обычно не демонстрировали отсутствие своих религиозных убеждений и не оказывали открытого сопротивления церкви. Вместо этого они посвятили себя «лучшим сторонам жизни», неважно, определялись ли таковые в понятиях богатства, власти или красоты. Такая позиция получала все большее распространение по мере того, как прелаты церкви, особенно в Италии, погружались в мирские ценности — порой не кроясь — и низводили религию до не более чем ритуальных действий и пустословия расхожих фраз. Этот внутренний распад итальянской церкви вместе с продолжающейся жизнеспособностью религиозного ригоризма на севере Европы подготовили почву для взрыва Реформации в XVI в.

Прежде чем произошел этот радикальный и драматический разлом в европейском религиозном единстве, светский дух жизни итальянских горожан породил притягивающий стиль самовыражения в культуре Ренессанса. После XIV в. некоторые ученые решили возродить классический латинский язык во всей его Цицероновой чистоте. Упор на латынь отвлек внимание от арабского языка и работ по классической дидактике, которые так занимали европейских ученых XII—XIII вв., и выдвинул на передний план художественную литературу. Такой интерес привел итальянских гуманистов, как они себя называли, в состояние близкой гармонии с современными им литературными кругами Византии, чьи занятия их собственной классической литературой подсказали части итальянцев идею обратить внимание на богатство древнегреческого литературного наследия, почти забытого в Западной Европе с IV в. В свою очередь, латинская и древнегреческая литературы впервые представили видение жизни, не обремененное откровениями религии. И в конце XV в. наиболее смелые гуманисты сознательно порвали с христианством. Некоторые, подобно Никколо Макиавелли (ум. 1527), сделали своим знаменем безрелигиозность. Другие, как Пико Делла Мирандола (ум. 1494), пытались сохранить веру, модифицируя традиционные христианские догматы в пантеистическом направлении.