Историки рассматривают предмет своего исследования через призму изменяющегося настоящего, поэтому прошлое в их трудах тоже постоянно меняет свои очертания. И любой из них, проживший достаточно долго, чтобы перечесть сбой собственный труд много лет спустя, должен быть готов увидеть приметы тех неизбежных сдвигов, которые привносит время в понимание исторических фактов. Эта банальная истина открылась мне в 1988 г. на семинаре в Уильямеколледже, посвященном моему главному труду — книге «Восхождение Запада». Я читал там лекции как приглашенный профессор и снова перечел эту книгу спустя 25 лет: встреча со старым другом — и старыми призраками[2] — обрадовала и в то же время разочаровала меня.

Когда книга вышла в 1963 г., она имела неожиданный успех. Щедрая похвала Хью Тревор-Ропера на страницах «New York Book Review» и приближающиеся Рождественские праздники быстро превратили ее в бестселлер, и с тех пор она постоянно переиздается. Тираж дешевого издания в бумажной обложке (всего доллар и двадцать пять центов за 828 страниц!) разошелся в течение года, а всего сегодня продано более 75 000 экземпляров полноформатного издания.

Сейчас, в ретроспективе, мне кажется очевидным, что «Восхождение Запада» следует рассматривать как выражение послевоенного имперского духа, царившего в то время в США. И объем, и концепция книги — это проявления своего рода «интеллектуального империализма»: всемирная история берется как единое целое, и предпринимается попытка ее интерпретации на основе разработанной американскими антропологами в 1930-х гг. концепции взаимопроникновения культур. Книга «Восхождение Запада» написана, исходя из понимания контакта с чужеземцами, обладающими новыми, неизвестными знаниями и умениями, как основного фактора, способствующего исторически значимым социальным изменениям. Естественным следствием такого подхода стал вывод о том, что центры высокой культуры (т.е. цивилизации), демонстрируя соседям свои привлекательные новинки, становились для них своего рода раздражителями. Окружающие их менее развитые народы стремились освоить новшества и тем самым получить доступ к богатству и власти, к познанию истины и красоте — ко всему, что дают блага цивилизации тем, кто ими обладает. Однако такого рода попытки неизбежно связаны с необходимостью болезненного и сложного выбора между страстным желанием подражать новому и не менее сильным стремлением сохранить и сберечь те старые обычаи и институты, которые отличают мир жаждущих приобщиться к цивилизации от цивилизованного мира с продажностью и несправедливостями, неизбежно ему присущими.

Вторым естественным следствием концепции, основанной на контакте с чужеземцами как основном двигателе социальных перемен, является вывод о том, что контакты между цивилизациями, существовавшими в одно и то же время, также должны быть основным объектом при изучении мировой истории, поскольку именно они призваны изменить сумму и разнообразие знаний и технологий, присущих каждой цивилизации, и повлиять на общую картину взаимопроникновения культур. Более того, как только одна из цивилизаций в силу некоего очевидного превосходства своих знаний сможет повлиять на тех, с кем она вступает в контакт, ткань мировой истории начнет, так сказать, разрастаться в одном направлении; и таким образом, наблюдая восприятие новых знаний и идей в отдаленных уголках, историк сможет проникнуть в суть этой головоломки из отдельных элементов и деталей, которая делает мировую историю столь трудно постижимой.

В 1954-1963 гг., когда писалась эта книга, Соединенные Штаты были, конечно, в расцвете своей послевоенной мощи и оказывали сильное влияние на другие страны благодаря своему богатству и технологическому превосходству. Поэтому мое видение прошлого может быть оспорено как всего лишь попытка логического обоснования американской гегемонии, попытка спроецировать ситуацию послевоенных десятилетий на всемирную историю в целом и заявить при этом, что аналогичная схема культурного доминирования и проникновения существовала всегда. (Конечно, можно выдвинуть очевидный контраргумент, указав, что послевоенная эпоха была неотъемлемой частью мировой истории и вполне согласовывалась с прецедентами, пусть даже американцы в то время этого и не осознавали.)

Ни один историк не сможет отрицать, что его видение прошлого отражает опыт его эпохи, зависит от традиций и школы, несет на себе печать того времени и места, где он жил. Однако я могу утверждать, по крайней мере, следующее: когда я писал эту книгу, я не имел ни малейшего представления о том, насколько мой метод интерпретации мировой истории совпадает с современным мне международным положением Соединенных Штатов. В ретроспективе можно, по-видимому, утверждать, что тот теплый прием, который был оказан читателями моей книге в начале 1960-х, во многом объясняется этим совпадением. Но даже если это и так, ни я сам, ни критики не заметили тогда этого сходства. Поразительное сходство между моим подходом к описанию истории человечества и современной ролью США на международной арене если тогда и отмечалось вообще, то лишь на подсознательном уровне.

В свете того, как развивалась историография за прошедшие 25 лет, второе возражение против моего подхода к интерпретации прошлого выглядит еще более очевидным. Книга «Восхождение Запада» стремится «идти в авангарде победоносных армий», рассматривая историю с позиции победителей, с позиции привилегированных властителей, искусно управляющих судьбами народов, уделяя мало внимания страданиям жертв исторических перемен. Это, вне сомнения, отражение моих личных предрассудков — семейных, этнических, классовых и прочих проявлений самоидентификации и опыта, которые в итоге привели к тому, что я высоко ценю плоды совместных усилий человечества, направленных на покорение природной и социальной среды и ее организацию в соответствии со своими желаниями. Пользуясь полученными в результате благами, как постоянно пользуемся все мы, включая беднейшие слои населения, мы должны, я полагаю, восхищаться теми, кто был первым в этом предприятии, и воспринимать прогресс человечества как удивительную хронику успешных свершений, даже несмотря на сопутствовавшие ему страдания. Идеалом было бы, конечно, справедливое беспристрастие в оценке достижений и потерь, сопутствующих каждому шагу человечества. Я, безусловно, старался достичь такой беспристрастности, но то, что кажется справедливым балансом достижений и потерь мне, может показаться другим жалким оправданием сильных мира сего, стоявших у руля великих мировых цивилизаций.

Все эти общие соображения едва ли возникли у меня на семинаре в Уильямсколледже. Скорее, в ходе этого семинара с его напряженным графиком (глава книги в неделю) я пришел к малоприятному заключению о том, что разные главы моей книги отличаются по качеству. Хуже всего в этом смысле оказалась глава IV озаглавленная «Возникновение космополитической цивилизации на Среднем Востоке в 1700-500 гг. до н. э.». Вслед за кратким вступлением в этой главе предпринимается попытка описать военно-политические преобразования, административные системы, социальную структуру, развитие и сохранение культурных ценностей у десятков народов и во множестве государств в течение 12 столетий. В итоге глава получилась вымученной и фрагментарной — даже терпеливого и вдумчивого читателя она скорее сбивает с толку, чем обогащает.