Крупнейшим преобразованием, которое можно приписать завоеванию европейцами океанов, стал ввоз в Китай американских продовольственных культур. В течение XVI-XVII вв. завезенный в страну батат, отличающийся неприхотливостью к почвам и высокой урожайностью при интенсивном земледелии, позволил обрабатывать склоны холмов и другие неплодородные и непригодные для риса земли[1000]. Социальный эффект этого нововведения вместе с внедрением других, менее ценных новых культур (кукуруза, арахис, табак, «ирландский» картофель и др.) оказался аналогичным результату распространения скороспелого риса в XI-XIII вв. Появилась возможность обрабатывать новые обширные площади, особенно в Южном Китае. Это, в свою очередь, способствовало повышению веса помещиков в китайском обществе в целом, что можно расценивать как вопрос критической важности в эпоху, когда ремесленничество и торговля также заметно находились на подъеме.
Второй важной особенностью, проявившейся во второй половине XVII в., стал рост населения. Ему, несомненно, способствовали новые американские сельскохозяйственные продукты и умиротворение Китая в результате побед маньчжуров, а также, вероятно, повышение иммунитета к эпидемическим болезням. К началу XVII в. население Китая составляло около 150 млн. человек, т.е. в два с половиной раза больше, чем в начале царствования династии Мин (1368 г.). И хотя длительные политические волнения и войны XVII в. привели к сокращению населения, основные потери были восполнены к 1700 г., когда общее население Китая снова достигло примерно 150 млн.[1001]
Китайская торговля и ремесленничество в XVI-XVII вв. также расширялись. Китайский экспорт нашел для себя новые рынки в Европе и Америке (через Филиппины), а по некоторым видам товаров, например фарфоровым изделиям, было организовано своего рода массовое производство для заморских рынков. Наплыв мексиканского серебра восполнил давнюю нехватку в Китае металла для чеканки монет. Описанные процессы обогатили новых китайских торговцев и, очевидно, способствовали росту числа ремесленников, хотя и не привели к заметным изменениям в социальном статусе тех или иных групп. Пока сельское хозяйство развивалось на равных с городом, ничто не могло разрушить старый порядок подчинения торговцев и ремесленников классу помещиков и чиновников, а вся китайская традиция, политика правительства и даже самые высокие ценности, взлелеянные самими горожанами, были направлены на сохранение такой общественной иерархии.
Культурные процессы в Китае в точности отражали прочную устойчивость китайского общества в целом. Новшества, когда они мирно вписывались в существующие шаблоны мысли и чувств, воспринимались активно, независимо от того, расходились ли они с городских улиц, как это случилось с плутовской прозой, обосновавшейся в китайской литературной культуре в XVII в., или их приносили европейские варвары, как, например, очень интересные новые сведения по математике, астрономии и географии. Отдельные китайские художники экспериментировали также с европейской линейной перспективой и светотенью, а придворным очень нравились часы с боем и другие механические игрушки, розданные в качестве подарков иезуитами-миссионерами в Пекине.
Отметим, что сам по себе интерес к заграничным вещам ничего не означал. Иностранные взгляды и техника оставались не больше, чем забавными курьезами, ничуть не способными нарушить то самодовольство, с которым образованные китайцы взирали на свое культурное достояние. В конце концов, главной задачей было сохранять это высокое наследие добросовестным почитанием предков как в искусстве, так и в науках. Официальной доктриной государства оставалось неоконфуцианство, и хотя писатели серьезно расходились, толкуя учение Конфуция, все они были согласны, что основные усилия должны направляться на более тесное соответствие «классике Хань» путем очищения от буддийского и даосского наслоений. Такая робкая архаичность[1002] едва ли вела к отрыву от неоконфуцианских идеалов; она лишь отчасти ограничивала смелость ранних интерпретаций классики, сосредоточивая внимание на тщательном анализе слов и их значений[1003].
Итак, к 1700 г. торговое, военное и миссионерское давление Европы на традиционный китайский уклад успешно сдерживалось восстановленным государственным устройством Срединного царства. Интеллектуальные вызовы, приносимые новым дыханием мира, в основном пролетали мимо. Китайские политические проблемы успешно решались традиционными методами, а экономические перемены лишь укрепляли и упрочняли китайское общество.
ЯПОНИЯ. Несмотря на сохранение призрачной императорской власти, Япония в 1500 г. была разделена на многочисленные феодальные владения и то там, то тут шла гражданская война. Общины воинствующих монахов оспаривали власть самурайских родов, а под руководством буддийских сект даже простые крестьяне время от времени брались за оружие. Морской разбой, организованный владетелями прибрежных княжеств и шайками городских авантюристов, дополнял беспорядки на суше. Пиратские банды совершали опустошительные набеги в глубь территории Китая, поднимаясь даже по Янцзы до Нанкина, который был осажден ими в 1559 г., а японские корабли выходили временами в Индийский океан. В течение XVI в. все более крупные объединения самурайских родов увеличивали масштабы военных действий, а более высокое мастерство и организованность этих профессиональных воинов вскоре привели к тому, что буддийские монахи и их крестьянские ополченцы были изгнаны с полей сражений. Укрепление военной системы[1004] не прекратилось с победой самураев, поскольку к 1590 г. все военные кланы были вынуждены признать верховенство самозванного диктатора Хидэеси (ум. 1598). После временного перерыва, когда Хидэеси тщетно, но упрямо пытался с помощью пиратов полностью захватить Китай, его преемники, сегуны рода Токугава, ликвидировали единственный оставшийся оплот независимой военной силы, запретив выходить в море и строить корабли (1626-1628 гг.).
Благодаря этим мерам в Японию вернулись мир и порядок. За ними последовала вспышка экономического процветания, позволившего по иронии судьбы купечеству вернуть многое из утраченного во время войны. Лишенные в наступившей мирной эпохе своих занятий самураи бросились в расточительство и безнадежно завязли в долгах. Финансисты и купцы, со своей стороны, использовали богатство для поддержки городской культуры средних классов, отличавшейся силой и чувственностью и вольно или невольно противостоявшей суровому кодексу самураев. Таким образом, города взяли на себя ту роль, которую ранее в истории японской культуры играл императорской двор, и предложили альтернативу жизненному укладу, почитавшемуся, хотя и не всегда соблюдавшемуся, военной земельной аристократией.
Такие стремительные и резкие перемены в японском обществе вызывали сильные водовороты и противные течения, и действия правителей, сменявших друг друга в высших сферах власти, должны были учитывать развитие событий. Хидэеси, начавший свою карьеру подручным конюха и ставший в конце концом деспотичным диктатором, чьи приказы не обсуждались нигде и никем в Японии, в течение всей своей жизни проводил безудержную агрессивную политику. Основатель сегуната Токугава — Иэясу — был человеком совершенно другого склада, и его политика была куда менее грандиозной, чем политика его друга и предшественника. Его целью и целью его преемников было укрепление внутренней мощи против всевозможных врагов, а не распространение величия Японии за ее рубежами. Хидэеси пытался слить самурайские традиции с такими же кровожадными традициями морских пиратов. Иэясу предпочитал использовать свою власть над самураями, получившими из его рук право на сбор податей с крестьян, против морских пиратов и всех самовольных военных авантюристов. Таким образом, экспансионистская самоуверенность эпохи Хидэеси была сведена до забот сторонников линии внутреннего развития о сохранении их привилегированного положения перед лицом возможных соперников. Для осуществления таких преобразований потребовалось время. Только к 1639-1638 гг. осторожная политика Токугава пришла к своему логическому завершению, когда третий сегун закрыл Японию для внешнего мира и запретил японским морякам выходить из внутренних вод и строить морские корабли[1005].
1000
См. Ping-ti Но, «The Introduction of American Food Plants into China», American Anthropologist, LVII (1955), 191-201.
1001
Приводимые оценки даются с широкими пределами погрешности, учитывая сильные расхождения во мнениях исследователей. Мы ссылаемся на работу: Ping-ti Но, Studies on the Population of China, 1368-1953 (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1959), pp.10, 264-66.
1002
Энергия, с которой китайские ученые цинской (маньчжурской) эпохи стремились очистить древнее учение, объяснялись, очевидно, отчасти психологическим страхом перед новыми и непонятными перспективами, открываемыми европейской ученостью и наукой. Аналогичная защитная реакция, направленная на заделывание прорех в местном культурном панцире с помощью обращения к старой истинности, возникла в России при патриархе Никоне точно в тот же период. Сиам, Бирма и Япония реагировали на давление Европы, как правило, одинаково - путем подтверждения значения своей собственной древней и незапамятной культуры. Только Китай добился какой-то определенной выгоды из такого отрицательного и по своей сути эскапистского отношения, оттачивая орудия своей литературной образованности до уровня, едва ли достигнутого лучшими европейскими филологами.
1003
J.R. Hightower, Topics in Chinese Literature (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1950); pp.68-70; Fung Yu-lan, History of Chinese Philosophy, II, 592-672; Osvald Siren, A History of Later Chinese Painting (London: The Medici Society, 1938); II, 70-77 and passim; Cyrus H.Peake, «Some Aspects of the Introduction of Modern Science into China», Isis, XXII (1934-35), 173-77. Роль миссии иезуитов, прибывшей в Китай в 1582 г. и обосновавшейся при императорском дворе в 1601 г., оценить трудно. Члены миссии занимали высокое положение в официальной иерархии, а Адам фон Шаль, возглавлявший миссии в 1640-1664 гг., пользовался чрезвычайным личным авторитетом у первого маньчжурского императора, взошедшего на драконовый престол еще мальчиком и видевшего в иезуите одновременно друга и наставника. Альфонс Фат в работе: Alfons Vath, Johann Adam Schall von Bell, SJ., Missionar in China, Kaiserlicher Astronom und Ratgeber am Hofe von Peking, 1592-1666: Ein Lebens und Zeitbild (Cologne: J.P.Bachem, 1933, p. 192) высказывает даже предположение, что фон Шаль был фактическим правителем Китая в 1651— 1660 гг., так как сам император мало интересовался искусством управлять государством.
При всех их придворных связях, пользе, которую они приносили правительству в качестве астрономов, инженеров и математиков, искренности проповедования христианского учения и усилиях по приспособлению христианских привычек к китайским обычаям идеи и умения иезуитов оставались, как представляется, просто экзотической диковиной в глазах образованных китайцев и никогда не пускали корни за пределами очень узкого круга. Очевидно, традиционное воспитание и образование были настолько хорошо организованы, что у простых людей не было времени на новшества. См. Arnold H.Rowbotham, Missionary and Mandarin: The Jesuits at the Court of China (Berkeley and Los Angeles, Calif.: University of California Press, 1942). Критический опыт иезуитов, возможно, способствовал стимулированию «школы учености Хань» в ее нападках на буддийские включения в произведения Конфуция. См. Herrke G.Creel, Confucius, the Man and the Myth (New York: John Day Co., 1949), pp.258-59. Однако связь эта могла быть скорее обратной, и иезуиты сами использовали нападки китайских ученых на элементы буддизма в конфуцианстве в качестве эффективного оружия против недружественной христианству части традиционной китайской культуры. См. Kenneth Scott Latourette, A History of Christian Missions in China (New York: Macmillan Co., 1929), pp. 196-97.
1004
Внедрение огнестрельного оружия европейского типа оказало сильное влияние на победу центральной власти, так как производство мушкетов и пушек можно было монополизировать гораздо проще, чем производство мечей. См. Delmer M. Brown, «The Impact of Firearms on Japanese Warfare», Far Eastern Quarterly, VII (1948), 236-53.
1005
См. подавление походов викингов нарождающимися скандинавскими монархиями в XI в. И в том, и в другом обществе по-настоящему удачливый пират автоматически становился слишком серьезным соперником для центральной власти, чтобы его можно было терпеть. Тот факт, что в Японии было слишком много воинов в расчете на число поместий, придавал особую остроту политике сегуна, поскольку безземельные воины были готовы выступить против режима и находили естественный выход для своих амбиций в пиратских действиях за пределами страны. Таким образом, крайние меры против морского разбоя были необходимы для тех, кто владел вожделенными поместьями.
