— Что ж, заработал — бери!

Рифмоплет вскинул голову, перевел взгляд с циркачки на капюшон с монетами, потом опять на лицо девушки, словно не мог понять, какая связь существует между горсткой меди и прозвучавшими только что строками.

Ингила перестала улыбаться.

— А ну, бери! — сказала она тихо, но властно. — Ручки боишься запачкать о медяки? В честной работе позора нет, за нее плату брать не стыдно! Это теперь твоя жизнь... если, конечно, ты не папочкин сынок, который так, прогуляться вышел...

Рифмоплет вздрогнул, неловко закивал и подставил сложенные ковшиком ладони, куда Ингила и пересыпала деньги.

Орешек сидел неподалеку, слышал каждое слово — и всей душой был на стороне циркачки. Сам когда-то был артистом и любил свое ремесло! Попробовал бы ему тогда кто-нибудь сказать, что быть актером позорно, а брать за это плату унизительно! Да этот козел потом долго бы зубами плевался... то есть, конечно, если бы это не был знатный господин...

Тем временем повеселевшая Ингила шепнула Рифмоплету:

— Подыграй мне, ладно? А то у Тихони плоховато выходит... Какие-нибудь наррабанские танцы знаешь — нхору или горхоку?

— Могу горхоку... — Рифмоплет опять взялся за лютню. Ингила заверещала:

— Почтеннейшие зрители, не спешите завязывать кошельки, я же знаю, они у вас не пустые! Отсюда слышно, как монетки звенят, сами в ладонь прыгнуть хотят! За каждую монетку, что артистам подарите, боги вам сотню пошлют, считать замаетесь!.. А вот станцую-ка я вам горхоку, как танцуют в Нарра-до! Открывайте глаза пошире да в ладоши хлопайте!

Весело и ритмично зазвенела лютня. Девушка закинула руки за голову и, притоптывая, пошла по кругу. Бедра в оранжевых шароварах завертелись так, словно вознамерились ускользнуть из-под своей хозяйки. Зрители восторженно били в ладоши и вскрикивали в ритме пляски. Даже капитан забыл свою враждебность к «козе прыгучей» и время от времени коротко взрыкивал от удовольствия. Тонкий голос лютни не тонул в поднявшемся шуме — он вел все эти звуки за собой, задавал им настрой, превращал их в музыку, нелепую, смешную, но очень зажигательную. Развеселилась даже Фаури, до этого печально смотревшая в огонь. Теперь она хлопала в ладоши и раскачивалась в такт пляске. А когда танцовщица, окончательно разойдясь, начала отмечать самые резкие движения пронзительными взвизгиваниями, Орешек с изумлением заметил, что в унисон с циркачкой взвизгивает и Дочь Клана. Причем, кажется, сама этого не замечает...

Когда все охрипли и отбили себе ладони, гибкая плясунья откинулась назад... все ниже, ниже... коснулась затылком песка, просунула голову между ног и крикнула, перекрывая восторженные вопли:

— Тихоня, обойди публику!

Гора мышц покорно поднялась с места, подхватила все тот же капюшон и двинулась по кругу. Тихоня шел молча, без прибауточек, но зрители, разгоряченные пляской шустрой девчонки, сыпали деньги не скупясь. Капюшон был нагружен куда тяжелее, чем в первый раз, причем среди медяков поблескивало и серебро. Циркач вытряхнул деньги в свой мешок, подошел к Дочери Клана и с неожиданно учтивым поклоном вернул ей капюшон.

И еще долго в лесной чаще совы просыпались и метались среди стволов от шквального хохота, криков и обрывков песен, что тревожили ночной мрак.

Сон все же свалил путников, спутал мысли и склеил ресницы. Последним уснул Ралидж.

Ему приснился разбойничий лагерь: такой же погасший костер, где в золе еще пытались тлеть головни, такой же полотняный навес, такой же дружный храп слева и справа.

Над Орешком нависло лицо Аунка. Не-ет! Не в такую рань!..

В руках учитель держал два меча. Это было ужасное зрелище, предвещавшее мучительную, беспощадную тренировку. Груда лапника, удобно примятая спиной, вдруг показалась парню самым уютным, самым желанным местом на свете.

«А ну, вставай, чурбан с ушами! — тихо зашипел над ним ненавистный голос. — Да не делай вид, что не слышишь, ты, башня без чердака! Живо до реки, в два счета умыться! Да не глазоньки протереть, а до пояса водичкой! А если кого разбудишь, оглобля двуногая, про завтрак можешь забыть... Бегом!»

Орешек привычно, одним движением рванулся с лапника, бесшумно взлетел на ноги, легко перемахнул через лежащие вповалку тела, мягко, бесшумно пронесся через поляну, по камням — к реке...

И лишь пригоршня ледяной воды, брошенной в лицо, заставила очнуться, четко разделить сон и явь.

Легкий укол досады был смыт волной веселья. Орешек умел посмеяться над собой и поэтому безболезненно выходил из нелепых ситуаций.

«Вей-о! И дурак же я! Хорошо, не приснились похороны, а то, глядишь, к утру и впрямь помер бы!»

Отсмеявшись, он огляделся, решая, стоит ли возвращаться к костру и досыпать дальше.

И не удивился, не встревожился, увидев меж собой и лесом человеческую фигуру, полускрытую ветвями ивы. Успел даже подумать: мол, видела ли эта ранняя пташка его лихую пробежку?..

Но тут черная фигура резко взмахнула рукой. Орешку этот жест был очень даже знаком. Парень не стал размышлять, померещилось ему это или нет, — просто растянулся на прибрежных камнях. Что-то разочарованно просвистело над головой и безнадежно плюхнулось в воду. По заводи не успели разойтись круги, как Орешек уже стоял на ногах. Сквозь ветви ивы просвечивало рассветное небо. Человек, метнувший в Ралиджа нож, исчез, не повторив попытку.

— Та-ак, — озадаченно протянул Орешек. — Кто ж это пытается привлечь мое внимание?

Он побрел назад, к стоянке. В левом сапоге хлюпала вода — зачерпнул, когда растянулся...

Корабль, как спящее чудовище, черной громадой возвышался над берегом. На трапе безмятежно дрых матрос, который должен был нести караул. Орешек прошел мимо — на поляну. Умилительная картинка: трогательно спящие путники, над которыми покрывалом навис густой хоровой храп... Вроде все тут — кроме Аншасти и капитана. Те на борту ночуют...

Кто же хочет его смерти? Хотелось бы думать, что местные разбойники решили поживиться за счет проезжих господ...

Взгляд упал на путника, назвавшего себя Никто. Во сне капюшон сполз с курчавых темных волос, открыл молодое скуластое лицо и крепкую бычью шею...

Во сне? Полно, так ли? Дрогнули ресницы... чуть шевельнулась рука под головой... поза слишком напряженная... Да он же притворяется спящим!

Ну и что? Не толкать же его в бок с вопросом: не ты ли, парень, только что у реки запустил в меня ножом?..

Сокол вернулся к кораблю, пинком разбудил бдительного часового и свирепо потребовал поднять капитана. Поблизости бродят подозрительные личности, надо усилить охрану... да он и сам поможет, все равно спать уже не хочется. Отоспаться можно и днем — все равно в «беседке» нечего делать, только глазеть по сторонам да скучать...

Орешек и не подозревал, как заблуждается насчет завтрашнего дня!

«Что сейчас думает обо мне госпожа Арлина? Сказал ли ей Хранитель, что я вор?»

Ильен уныло обвел глазами просторное помещение с низким потолком (хозяйка гордо называла его — «зал»). Дубовые столы, широченные скамьи — мальчик уже знал, что на этих скамьях им и придется спать. Комнаты наверху — для женщин и знатных господ.

Сквозь шум голосов донеслось тонкое мемеканье. Мальчишка оживился. В углу, на соломенной подстилке, лежала хорошенькая черная козочка с двумя малышами. Ильен уже пробовал гладить козлят, но мать, угрожающе наклонив острые рожки, живо прекратила эти дерзкие попытки.

Ильену захотелось устроиться поближе к симпатичной семейке и понаблюдать за ней, но он сдержался. Стыдно! Не ребенок уже — ученик алхимика!..

Мальчик отвел глаза от черной красавицы — и его веселье погасло, потому что взгляд натолкнулся на человека, в одиночестве сидящего в углу и молча поглощающего кашу с мясом из глиняной миски.

Лицо этого человека не было знакомо Ильену. Зато мальчик узнал темно-зеленую рубаху, грубо сшитую на груди (уж Ильен-то видел, как появилась на рубахе эта прореха!).