Нуренаджи тоже увидел то, что всей душой хотел бы забыть. Увидел со стороны во всей неприглядности.

Убийца затряс головой, улыбнулся кривой недоверчивой улыбкой, пытаясь понять, наяву ли он, не страшный ли сон настиг его среди бела дня. Но беспощадные, обжигающие взгляды со всех сторон заставили его остро почувствовать реальность происходящего. Принцу показалось, что с него полосками сдирают кожу. Нуренаджи затравленно оглянулся на стражников — и понял: они видели то же, что и остальные...

Он шарахнулся в сторону — и налетел на слепого жреца.

Старик только что пережил двойное потрясение: он видел свершившееся преступление так ясно, словно глаза его были зрячими. И теперь обострившееся до предела нервное напряжение подсказало слепому, кто только что коснулся его плечом.

— Будь ты проклят... — прохрипел жрец. — Будь ты проклят до Бездны и за Бездной...

Страх, как скверное вино, ударил принцу в голову. Из хаоса мыслей выбилась одна: он в храме! Никто не посмеет тронуть его под этой кровлей!

Обведя площадь затравленным взглядом, Нуренаджи попятился. Он отступал до тех пор, пока не перестал видеть толпу... видеть глазами. Перед мысленным взором его все еще стояли суровые, непрощающие лица.

Это были люди, чьим королем он должен был стать. А теперь он потерял все...

Что-то твердое коснулось лопаток. Принц взвизгнул и извернулся, как крыса, которую задел чей-то каблук. Но позади оказалась всего-навсего колонна...

Нет, не «всего-навсего»! Колонна была черной!

И тут безумие взяло свое, хлынуло в гостеприимно распахнутые двери разума. И страх сменился лютой, сжигающей сердце злобой. И бешеной волчицей завыла душа.

Нуренаджи потерял все? Ну нет! У него осталась черная колонна. И несколько слов, сказанных дядей-королем на лесной опушке...

Никто на площади не понял, почему вдруг всех — от мала до велика — сковало странное оцепенение. Тело стало тяжелым, ноги вросли в землю, руки не поднимались. Гнетущее недоумение вырастало в ужас, но заорать во весь голос или броситься наутек не было сил. Даже дракон распластался на мраморных плитах — почему-то черная враждебная сила ударила по нему сильнее, чем по людям.

Этот кошмар начал медленными кругами расползаться от площади к городу. Его почувствовали матери у колыбелей детей, запертые в домах рабы, нищие на перекрестках... Невидимая волна неумолимо затопляла Джангаш.

И лишь один человек понял, что происходит.

Джилинер не слышал легенды о заточенном в черную колонну демоне. Но изощренным чутьем на чужую магическую силу почувствовал присутствие кого-то злобного и могучего. Настолько могучего, что сам он, Джилинер, показался себе мелким кусачим муравьем рядом с разъяренным медведем. И еще Ворон уловил непреклонное, неумолимое желание убивать. Не спеша, наслаждаясь каждой смертью отдельно. Всех, всех...

Город был обречен. Лишь один человек имел возможность спастись: сам Джилинер.

Негнущимися пальцами Ворон стиснул браслет на левом запястье. С первой попытки это ему не удалось, пальцы бессильно скользнули по зеркальной поверхности. Чародей тревожно глянул в сторону храма. Меж колонн уже завивались полосы черного тумана, похожие то ли на щупальца, то ли на клубок змей. Это зрелище так взволновало мага, что руки на миг обрели прежнюю силу — и браслет хрустнул под пальцами.

И тут же весь мир наполнился оглушительным звоном разбитого стекла. Бесчисленные осколки, разбрасывая разноцветные лучи, завертелись вокруг чародея. Неистовый вихрь слился в сверкающую радужную пелену — и вдруг исчез...

Джилинер очутился перед зеркалом в своем кабинете. Ничуть не удивившись, Ворон припал взглядом к картине, которую явило ему волшебное стекло. Жадно и мстительно искал он среди ожидающих смерти людей знакомые лица.

«Сколько же вас тут, ненаглядных! Вот Волчица-колдунья... ну что, поможет тебе сейчас твоя сила?.. А рядом держится за локоть какой-то девчушки Вечная Ведьма, Фаури, невеста моя беглая... ох, быть мне вдовцом еще до свадьбы! И не жалко — слышишь, дрянь!.. И Тореол тут же... на секиру опирается. Поделом тебе, сорвал такой красивый замысел!.. А это кто ж там лестницу штурмовать пытается, неужто Сокол-самозванец? Ноги едва передвигает, а все к жене бредет... Ну иди, иди, а я полюбуюсь, как вы все вместе подыхать будете!..»

С трудом повернув голову, Арлина обернулась к Ралиджу, который медленно, но неуклонно поднимался по широким ступеням. В последние мгновения жизни лучше видеть любимое лицо, чем мучения жреца в алом одеянии. До бедняги уже добрались темные полупрозрачные ленты, опутали, оплели... О, Безликие, как же он кричит!

— Госпожа, — послышался рядом медленный, затрудненный шепот Ингилы. — Госпожа, ты же Вечная Ведьма! Пожалуйста, вспомни... сделай что-нибудь!

Арлина перевела взгляд на Фаури, испуганную и растерянную, но, кажется, не до конца понимающую весь ужас происходящего.

— Я... я не знаю, что делать... — с трудом вымолвила Рысь.

— Скорее! — выталкивала из себя слова Ингила. — Иначе все погибнут!

— Все? — Глаза Фаури остановились на Тореоле. Тот опирался на секиру, лицо его было бесстрашно-гневным. Рысь вдруг проговорила сильно, чисто и ясно: — Нельзя, чтобы все!.. Потому что я не хочу! Не позволю!

Арлина задохнулась — так знакомы ей были эти слова, эта интонация. Именно так говорила ее душа, когда опасность грозила Ралиджу. Весь мир может провалиться в трясину, но никакая беда не должна коснуться любимого. Не позволю! Не дам!

— Попробуем вместе... — протянула она руку Фаури, сама не зная, что собирается делать в следующее мгновение.

Рысь, не выпуская из левой руки локоть циркачки, правую с трудом протянула Волчице. Пальцы их сплелись — и сразу исчезла гнетущая тяжесть, растаяла пелена перед глазами. Кровь запела в ушах злую боевую песню. Чародейки почувствовали, что вокруг них скользит поток, незримый и невидимый для других.

— Я как рыбка в ручье... — выдохнула Фаури.

— Попробуй повернуть русло, — сквозь зубы произнесла Арлина. И Фаури сразу поняла, что та имела в виду. Все было просто, как дыхание.

Туманные щупальца задрожали, бросили мертвого жреца в алом, оставили слепого, у ног которого уже свивалась темная петля. Демон почуял врага, прекратил развлечение и приготовился к бою.

Меж колоннами скользили все новые и новые полосы тумана. Одна из них — широкая, почти черная — выволокла на свет и небрежно отшвырнула труп со сломанной спиной. Никто в этот миг не взглянул в лицо мертвеца, никто не встретил остекленевший взгляд принца Нуренаджи...

Чародейки, не сговариваясь, сузили окружающий их поток силы, клином ударили в скопище копошащихся щупалец. Беззвучный вопль стегнул, как кнутом, но не испугал женщин, лишь прибавил отчаянной дерзости. Рысь и Волчица переглянулись — и дружно, общим усилием воли нанесли удар, в клочья разорвавший темный клубок.

Какой ураган взметнулся над светлыми плитами! Обрывки щупалец, зажившие самостоятельной жизнью, закружились, сливаясь в темную пелену, отгораживая своих противниц от всего мира. Кокон, который сплели вокруг трех женщин черные злобные змеи, был непроницаем для силы. Она обратилась вспять и обрушилась на самих чародеек.

Вот это было страшным испытанием! Фаури ахнула и упала бы на колени, но ее, как в Кровавой крепости, поддержала Ингила. Арлина, до крови прикусив губу, гневно искала «прореху» в душащей их завесе.

Женщины не видели, как вокруг храма падали, простирались на земле люди, не выдерживая веса собственного тела. Гнетущая, свинцовая, мертвая тяжесть расползалась все дальше и дальше от площади.

Отстраненно, словно не о себе, Арлина вспомнила, как с крепостной стены слушала песню окрестных скал. У всего на свете есть свой голос. А у этого черного давящего кокона?

Преодолевая слабость и слепящее отчаяние, она вслушалась...

Да, песня была — глухая, гнетущая, тяжко пульсирующая, как кровь в жилах больного. От нее леденело сердце, она порабощала душу и мозг. Стиснув зубы, Арлина заставила себя молча, беззвучно присоединиться к этому чудовищному мотиву. Она подчинилась жуткому размеренному ритму (это было пыткой!), слилась с ним, собрала всю свою силу — и рванула, сбила, исковеркала рисунок чужой песни!