— Мне нужно знать, точно ли она рожала, — велел Давид.

Меня осматривают. Сейчас я максимально не принадлежу сама себе. В моей жизни много всякого дерьма было, но такого — никогда. Я чувствую себя вещью, у которой совершенно не прав. Со мной могут делать что угодно. Вот сейчас например УЗИ делают…

— Роды в анамнезе есть, — спокойно говорит доктор. — Родоразрешение путем кесарева сечения. Точную дату не назову, но судя по состоянию рубца на матке прошло пять-десять лет.

— Она может иметь детей?

Сейчас его голос напряжен, словно это имеет для него особое значение. Я закрываю глаза, но дистанцироваться от того, что происходит не выйдет — я по пояс обнажена, ноги мои разведены. Не буду сейчас плакать. Вот потом заберу Серёжку, уложу его спать, и тихонько ночью поплачу, чтобы не услышал.

— На первый взгляд репродуктивная система в норме, девушка здорова. Но я не взялся бы так утверждать, вопрос деликатный, требует дополнительных обследований.

— Похер, — резюмирует Давид. — Главное мы выяснили. Наша Слава любит врать, а вот сдохнуть совсем не боится.

Торопливо вытираю с живота и промежности липкий медицинский гель. Натягиваю одежду. Иду за Давидом. Возвращаемся тем же путем в его квартиру. Я надеюсь, что он уже перебесился, но нет. Тащит меня к той же батарее, щелкают наручники…

Садится напротив. Он пьян, я знаю. Но глаза совсем трезвыми кажутся, холодными, жестокими. Мне страшно, но я пытаюсь держать себя в руках.

— Пей, — говорит он и бутылку мне протягивает.

— Не хочу, — пытаюсь отказаться я. — Крепко…

— Пей, кому сказал! — кричит Давид. — Ты блядь, моя шлюха, и будешь делать все, что я скажу.

Провоцировать его страшно. Беру бутылку, делаю маленький глоток. Следом ещё один, подавляя рвотный спазм — очень крепко. Алкоголь обжигает горло, теплом скатывается в желудок, и становится немного легче. Третий глоток делаю добровольно, потом ставлю бутылку в сторону.

— Зачем ты лжешь? — спрашивает он.

— Просто хотела защитить своего ребёнка, — отвечаю я.

— Ложь! — кричит в ярости.

Думаю — ударит, сжалась, ожидая удара, но он сдержался.

— А помнишь, — вдруг удивил он. — Тогда, семь лет назад. Ты приехать должна была и не приехала. Я к тебе сам поехал. Зашёл, а у тебя кошка облезлая чужая, и ты ревешь, потому что её хозяин утопил котят, и мёртвых вместе с кошкой выкинул на помойку?

— Помню, — сухо отозвалась я.

Именно так у меня появилась Матильда, сидела на помойке рядом с пакетом, в котором мёртвые котята. Этого мне не забыть.

— Ты так плакала… Я ездил, как дурак, искал котёнка, чтобы утешить кошку и тебя заодно. Нашёл. Ты ревела тогда, и улыбалась разом, глядя как чужой котенок сиську кошачью сосёт, а кошка урча его вылизывает. Было дело?

— Было, — снова согласилась я.

— Тогда ты тоже лгала? Отвечай, сука, в глаза глядя, лгала мне тогда???

За волосы схватил, заставляя голову запрокинуть, и сам близко близко так, глаза в глаза смотрим.

— Нет…нет, нет. Я не лгала тогда, Давид.

Со стоном, до боли, до привкуса крови во рту, впился поцелуем в мои губы, не щадя, не жалея. Дёрнул меня к себе за ноги, заставляя развести их в стороны. Ударилась снова. Ремень расстегнул и брюки, навалился сверху. Я сухая совсем, не готова ещё, но сейчас это мало его волнует — большой член уже тычется в промежность, отыскивая вход. Направляет его рукой, стискиваю зубы, чтобы не застонать от боли, чуть меняю положение, чтобы удобнее было принять его в себя полностью.

— Моя, — тяжело дышит, двигаясь во мне он. — Моя шлюха. Трахаю, как хочу. Когда хочу. Сколько хочу. Моя.

— Твоя, — шепчу я, и снова глаза закрываю.

Не могу сдержаться и плачу. Не от боли. От дурацкой жизненной несправедливости. Сколько лет я мечтала, чтоб он «моя» сказал? И вот судьба принесла на блюдечке, да только все вывернув, ненавижу судьбу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Насиловать тебя буду, — говорит, ускоряя темп.

Чувствую — скоро кончит. Я все же стала влажной, и движения его сильны и резки. Чуть сжимаю влагалище, приближая его оргазм. Он стонет, ловлю отголоски его удовольствия, что дрожью по телу бежит. Падает на меня всем телом.

— Не сможешь ты меня изнасиловать, — тихо говорю я, и глажу пальцами свободной от наручников руки его тёмные волосы.

— Почему это?

— Да я же и так твоя вся… Бери. Я люблю тебя.

— Врешь, снова врешь, — шепчет в мою шею Давид.

Перебираю пальцами его волосы. Вдыхаю его запах, крепкий мужской, с примесью табака и алкоголя. Ненавижу себя, за то, что понимаю — даже такие ворованные минуты все равно счастье.

Мне херово было.

И не от алкоголя, хотя и от него башка болит тоже.

Гадко. От себя противно. От ситуации.

Славка сидела возле батареи, подол задранный обнажал босые ноги. Заметив мой взгляд, она его отдернула вниз.

Боится. Боится, что снова как животное себя поведу.

Наверное, именно этот ее жест меня отрезвил.

Я злился на себя, что сорвался, что взял ее силой. Не привык раскаиваться в своих поступках, но здесь было другое. Тошно мне.

Я поднялся, поправив свою одежду, достал из кармана брюк ключи от наручников и Славку отстегнул.

Славка руку свою потерла, поморщившись. Затекла, видимо, от неудобной позы. Я ее ладонь перехватил. На изящном тонком запястье натёртый след от стальных оков, алая пометка.

Потёр осторожно, восстанавливая кровообращение, в глаза мы друг другу не смотрели.

Я все ещё был захмелевшим, но уже мог нормально думать. И мысли эти — один черт херовые.

— Так лучше? — спросил, выпуская ладонь. Слава все это время терпеливо сидела, не проронив ни звука, не сопротивляясь моим движениям.

— Лучше, — ответила она.

Я поднялся первым, помог ей встать.

— Где ванна знаешь. В гостевой застелено.

— И даже как собаку на цепь обратно не посадишь?

Не выдержала, подколола. В словах столько горечи, что утонуть в ней можно. Я Славке в лицо заглянул и тут же взгляд отвёл.

— Не посажу, не бойся.

Я до кровати дошел, бухнулся на нее прямо так, в шмотках. Краем уха слышал, как Слава по дому передвигалась.

Звуки чужого присутствия было непривычны. Баб я сюда не водил никогда, жил один.

И уж тем более никого не пристёгивал к батарее, чтобы потом силой брать.

Закрыл глаза, веки налились тяжестью. Так и уснул — сном тяжёлым, беспробудным, до самого утра.

На следующий день хмуро все было. И на улице непогода, и в квартире.

Вчерашний бурбон явно был не к добру, я выпил целый кувшин воды, испытывая дикую жажду. Нужно было вернуть ясность мыслей, пока это давалось с трудом.

Я глянул на свое отражение в зеркале, поморщился недовольно, рожа помятая, невыспавшаяся. Похер.

Славка из гостевой комнаты носу не казала, я собрался в офис, ушел, хлопнув дверью. Думаю, моему отсутствию она обрадуется только.

В кабинете первым делом вызвал Вовчика.

— Сможешь телефон разблокировать? — протянул ей мобильник Славки. Тот покрутил его в руках, пожал плечами:

— Смогу, — и вышел из кабинета.

Славке я не верил. И дело не только в том, что она родила ребенка.

Я слышал разговор ее с сыном. И видел ее. Столько в глазах было любви и нежности к пацану, которых я не видел в жизни.

На меня мать так никогда не смотрела. Никогда. Она воспитывала, учила, кормила, одевала, но нежности не знала.

Как, впрочем, и отец.

Он был военным, часть моего детства мы мотались по гарнизонам, меняя школы, города, одноклассников своих имена я не успевал запомнить.

Меня растили в строгости, избегая бабских нюней и гораздо чаще я видел ремень, чем доброе слово.

Возможно, поэтому меня так переклинило.

Я достал сигареты, прикурил, сегодня горечь табака была особенно заметной. Затянулся глубоко, выпустил дым через ноздри.